Из птиц, которых промышляют сибиряки, глухарь должен занять первое место. Первое уже потому, что глухарь - сибирский туземец, если только можно так выразиться; он круглый год жи­вет почти на одном месте и в дальние теплые края не отлетает где его жизнь - там его и смерть. Сибирские морозы для него нипочем, но сильные жары он не любит и летом живет преиму­щественно около воды, на моховиках, под которыми таится вечный лед, или на высоких хребтах, где температура воздуха невысока; ее уравнивают и возвышенность положения и более или менее постоянные ветра. Но об этом поговорю после, а теперь я должен сказать еще, что глухарю первое место принадлежит также и потому, что он, кроме некоторой прилетной дичи, есть самая крупная птица, употребляемая в пищу не только сибир­скими туземцами, но и образованным людом. А известно - ка­кой охотник не дорожит крупной дичиной!..

Никогда я не поверю тому, кто мне скажет, что гораздо при­ятнее убить на лету какого-нибудь плюгавого гаршнепа, чем сидя­чего глухаря. Я знаю, что со мной в этом многие не согласятся но не согласятся только из фатовства, как бы указывая на свою ловкость и меткость стрельбы, но отнюдь не в душе. Я уверен, что всякий охотник при первой возможности скорее пойдет за глу­харем, чем за гаршнепом. Конечно, спору нет, что на все есть свое время и место, это совершенно верно, но все-таки мне кажется, что всякий охотник идет домой гораздо веселее с глухарем, чем с гаршнепом, которого, пожалуй, не скоро и в ягдташе-то оты­щешь - плюнуть не на что. Впрочем, я сужу в этом случае, как си­бирский промышленник...

Многие скажут, что глухаря, как дичь туземную, можно про­мышлять во всякое время года, следовательно, она может надо­есть охотнику, - это отчасти верно. Но ведь и прилетные гости тоже надоедают, и они хороши только в известное время, кото­рым и пользуются охотники. Но пройдет это время, время какого-то лихорадочного состояния охотника, смотришь, опять и тянет его в свои известные уголки, где своя дичь водится постоянно, над ко­торой уже охотник как бы получает право, делается владыкой.

Здесь глухарем народ зовет только самца, «глухого тетерева»; самку же, «глухую тетерю», зовет копалУхой, а маленьких глуха­рят - копалятами. Но птенцы так называются только до осени, то есть до тех пор, пока они еще малы; с осени же, когда глухарята подрастут, обматереют, носят общее название глухарей, без раз­бора пола, до начала зимы, когда уже самцы своим особым оперением отделяются от тетерок. Моховиками или мошниками, как в некоторых местах России, здесь глухих тетеревей не зовут.

В Забайкалье глухие тетерева никогда не достигают такой величины, каковы бывают российские моховики. Здесь самый боль­шой глухарь весит не более 12 фунтов, а обыкновенный - 8 и 10 фунтов. Длина глухаря от носа до конца хвостовых перьев обык­новенно бывает полтора аршина и весьма редко несколько боль­ше. Ширина размаха в крыльях от 4 до 4,5 и редко более футов. Копалуха же гораздо меньше - весит она редко более 6 фунтов и длиною не более 32-х дюймов. Глухарь чрезвычайно крепкая, плотная и сильная птица - это доказывает при первом, даже поверхностном, взгляде его фигура, которая несколько напоми­нает индейского петуха. Даже стати похожи, только глухарь всег­да держит себя прямее, горделивее и смелее, не говоря уже о ве­сеннем времени, когда он токует и понимается самками, - нет, он даже и в сильное ненастье или пургу выглядит всегда бодрее, живее, грациознее. В нем вы никогда не увидите той обрюзглости, вялости, каковые бывают заметны в индейском петухе в дожд­ливое время или после сильной потеребки другого сильнейшего петуха. Глухарь всегда выглядит молодцом, гордым, забиякой. Многие говорят, что глухарь в действительности трус, но я с этим не согласен и должен за него заступиться в этом случае. Он крайне осторожен, а через это кажется иногда пугливым, но разве это можно назвать трусостью? Посмотрите его весною на токах, когда он отбивает самок или когда, подстреленный, бросится сражаться даже с охотником! Читатель, быть может, скажет, что он в последнем случае только поневоле защищается, видя неминуе­мую беду, - нет, он даже дерется с охотником иногда и тогда, когда тот ловит другого глухаря, вовсе не его, ничуть не подстре­ленного, а только обазартившегося из-за любовной интрижки с другими глухарями. Но такую смелость он оказывает только на то­ках весною. Впрочем, он дерется с большими хищными пти­цами и даже мелкими плотоядными зверьками.

Глухарь имеет на хвосте небольшие черные косицы, вот по­чему здесь некоторые охотники изредка называют его косачом, как полевого тетерева, от которого он так резко отличается не только фигурой, статью, но вдвое большей величиной. Голова глухаря довольно большая, клюв толстый, твердый, бледно-зеле­новатого рогового цвета, длиною почти в вершок и несколько погнутый книзу. Глаза темные, живые; брови широкие и красные, шея длинная и толстая. Издали глухарь покажется почти совер­шенно черным, но это обман: «его голова и шея покрыты очень темными, но в то же время узорно-серыми перышками; зоб от­ливает сизо-зеленым глянцем, хлупь испещрена белыми пятна­ми по черному полю, а спина и особенно верхняя сторона крыль­ев по серому основанию имеют коричневые длинные пятна; ниж­ние хвостовые перья - темные с белыми крапинками на лице­вой стороне, а верхние, от спины идущие, покороче и серые; подбой крыльев, под плечными суставами, ярко-белый с черны­ми крапинками, а остальной - сизо-дымчатый; ноги покрыты мягкими, длинными, серо-пепельного цвета перышками и очень мохнаты до самых пальцев; пальцы же облечены какою-то скорлупообразною светлою чешуйчатою бронею и оторочены кожа­ного твердою бахромою; ногти темные, большие и крепкие». Вообще оперение густое и жесткое, удлиненное на подбородке в виде бороды. Хвост широкий и большой, напротив, выпуклые крылья коротки.

Копалуха по цвету перьев чрезвычайно сходна с полевой тетерькой, вся разница состоит в том, что глухарка красноватее и темные пестрины на ней чернее. Вообще окраска ее перьев представляет смесь черно-бурого, ржавчино-желтого и ржавчино-серого с черноватыми и беловатыми поперечными полосками. Клюв темнее, чем у самца; красное пятно у глаза меньше и бледнее.

Цыплята, или, выражаясь по-сибирски, копалята, цветом сначала совершенно не похожи на взрослых. Оперение, смотря по возрасту, они меняют несколько раз. Только что вылупив­шиеся из яйца копалята чрезвычайно похожи на обыкновенных домовых цыплят, но несколько их пожелтее пухом и с более за­метными ржаво-бурыми полосками на голове и спине. Крепость и бойкость копалят удивительны - они только что вылупятся из яйца, как уже бегают за матерью, даже нередко их видят бегающими со скорлупою на хвостике. Спустя несколько дней по вылуплении у них уже пробиваются маховые перья, а вслед за ними спинные и наконец грудные. В этом они совершенно отличаются от молодых утят. Копаленок недель трех уже начи­нает летать и даже садиться на деревья, но утята получают спо­собность летать только тогда, когда оперение их кончится и они почти совершенно обматереют, а копаленок летит, как метляк, еще небольшим цыпленком, но только в сухую погоду; во время же ненастья и утрами в большие росы и копалята только вспар­хивают, так что горячие собаки ловят их даже на лету, высоко прискакивая. Молодые самки получают свое настоящее опере­ние гораздо скорее, чем самцы, которые одеваются в темный цвет глухарей только совершенно обматеревши, что бывает уже поздней осенью, когда полетят «белые мухи», а холодные утрен­ники начнут помаленьку схватывать шумные горные речки. Опе­рение самцов в темный цвет из ржаво-серого бывает постепен­но, и тогда они кажутся чубарыми, потому что проглядывающие темные перья выходят пятнами, а не вдруг.

Глухарь водится не только в Сибири, но встречается и в боль­шей части Западной Европы, начиная от Пиренеев и южных покатостей Альп до Лапландии. Из этого видно, что птица эта живет на громадном пространстве: с полосы, произрастающей виноград, и до северных бесплодных тундр. В Забайкалье глуха­рей водится множество, но живут они здесь только в тайге, в удалении от жилых мест. Даже в лесах, прилегающих к степям, их мало - глухарь вполне лесная птица. Что ни тайга, что ни трущоба - там их и много. В чернолесье редко можно встре­тить глухарей; по большей же части они живут в краснолесье, около больших хребтов, подле воды, на моховиках, где много ягод, в больших лесистых колках (островах) и реже на марях, покрытых смешанным лесом. Даже самые глубокие снега не мешают глухарю жить на одном месте, только страшные лес­ные пожары, опустошающие тайгу иногда на большом простран­стве, заставляют его бросить родное пепелище и переселиться куда-нибудь в другое место. Здесь глухари упорно держатся на ягодниках, даже глубокий снег им не мешает, они преважно, хотя и тяжело, бродят по снежным сугробам и, разгребая снег, ощипывают заваленную им ягоду.

Глухарь сравнительно с другою лесною дичью очень тяже­лая и неповоротливая птица. Походка его тиха и спокойна; при этом тело он держит почти вертикально, шею несколько втяги­вает, а хвост опускает книзу. Совсем другую картину представ­ляет глухарь на току весною, когда он, чувствуя сильнейшее по­буждение к спариванию, распустив до полу свои круглые крылья, веером раскинув свой огромный хвост, с самозабвением горячо нащелкивая любовную песнь, преважно, гордо и спесиво рас­хаживает по знакомому току; право, в это время так и хочется передразнить его, но осторожность птицы заставляет иногда охотника и любителя природы тихо, без малейшего движения сидеть где-нибудь за кустом и только сквозь густые ветки впол­глаза наслаждаться такою картиною.

Полет его тороплив, но тих, прям, как струна, и невысок; он состоит из быстрых, шумных ударов крыльями, которые, по-видимому, скоро утомляют птицу. Если же глухарь летит изда­лека, что в особенности часто случается весною, когда он торо­пится на ток, когда он разлетится, полет его чрезвычайно быстр, так что сопровождается каким-то особым шумом и в это время напоминает могучий полет быстролетающих хищных птиц. Иногда, на току, глухарь так быстро и с таким зычным шумом пронесется над головой охотника, что тот невольно присядет и оглянется в ту сторону, откуда несется глухарь.

Не думайте, что глухарь потому получил свое название, что, дескать, он глух; напротив, слух и зрение у него превосходны, но обоняние слабо; вот почему к глухарю можно подкрасться и по ветру, только бы он не слыхал и не видал, но сидя на полу, глухарь и чутьем, кажется, слышит далеко. Взобравшись же на высокое дерево, он заметит охотника чрезвычайно далеко и при малейшей опасности тотчас улетает. Пища глухарей чрезвычай­но разнообразна: кроме ягод, он ест молодые побеги и пУпышки хвойных деревьев, сережки мелкого кустарника, разные семена и даже листья. Всевозможными видами насекомых, дождевы­ми червями, маленькими улитками он также не брезгует. Как большая часть других кур, глухари проглатывают также малень­кие кремни и песок, которые, конечно, способствуют размель­чению грубой пищи в желудке. Глухари много пьют, а летом нередко даже купаются. Но ту ветку ягодника или кустарника, которую глухарь не может достать клювом, он находит сам, нагибает своей тяжестью, а прутик пропускает между ногами. Зимою глухари живут от копалух обыкновенно отдельными стаями. В это время можно встретить смешанную стаю, то есть самцов с самками; если же это и случается, то самцы непре­менно молодые, которые иногда до самой весны держатся при матери. Вообще глухари жируют только вечером и рано утром. День они проводят везде, где попало, но ночуют преимуществен­но в самых крепких, глухих местах тайги. Зимою, в особенности в сильную стужу, глухари спят преимущественно под снегом, совершенно в нем зарываясь. После плотного ужина, что бывает довольно поздно, иногда перед потУхом вечерней зари, глухари, насидевшись вдоволь на деревьях, пристально осмотревшись кругом и выбрав себе удобное место, вся стая, друг за другом, без малейшего шума начинает слетать или, лучше сказать, па­дать вниз, прямо в глубокий снег, не дав ни одного шага, чтобы скрыть свой след. При глубоком снеге маневр этот удается ловко, потому что глухарь, с маху бросившись вниз, сразу пробивает насквозь снег, который тотчас и засыпает осторожного ночлеж­ника. Если же снег мал, то глухари подкапываются и, искусст­венно трепеща крыльями и хвостом, забрасывают себя пушис­тым снегом. Все это делается для того, что в снегу спать теплее, а ночным хищникам гораздо труднее отыскать глухарей под снегом. Надо заметить, что глухари редко ночуют на одном месте, и мне никогда не случалось замечать, чтобы они спали в старых лунках; вероятно, потому, что старый ночлег сильнее пахнет дичью, следовательно, его скорей отыщут хищные звери, а во-вторых, в старой лунке снег от дыхания и теплоты глухаря до того запирает (затвердеет), что им уже неловко закрыться сверху. Любопытно понаблюдать издали такие проделки. В самом деле, бывало, смотришь и видишь в разных местах высоко сидя­щих глухарей на деревьях и гордо осматривающихся кругом, что ясно видно к румяной заре, потом вдруг замечаешь переме­ну: вот сию минуту видел на какой-нибудь вершине дерева глу­харя - смотришь, его уж нет; невольно взглянешь сейчас же в другую сторону, где тоже виднелся глухарь, - глядишь, исчез и тот. Поневоле растеряешься, завертишься во все стороны - но глухарей нет; так ловко, так тихо и так одновременно они падают на ночлег!.. Поднимаются же утром они чрезвычайно рано и тотчас садятся на деревья, на которых и завтракают, или же улетают на ягодники.

В сильную стужу глухари после сытной закуски любят долго сидеть на деревьях и греться едва пригревающими лучами зим­него даурского солнышка. Иногда они просиживают таким обра­зом до обеда, особенно копалухи. Любимые места таких поси­делок глухарей - над речками, над ключами, нАкипями, нале­дями и непременно к востоку. Только в сильный ветер, особенно в пургу, они этого не делают и тогда забиваются в самые креп­кие, заветренные места, чтоб хиузом их не хватало. Если рано утром случится напасть на глухариный ночлег, то невольно ис­пугаешься, когда у самых ног тяжело и с шумом поднимется из-под снежных домиков целая стая глухарей и обсыплет снеж­ной, холодной пылью. Но в этом случае глухари не всегда под­нимаются разом целой стаей, иногда они вылетают по одному, иногда же таятся так крепко, что их нужно отыскивать как бы похороненных под толстым слоем снега. Побывав на таком ноч­леге, любознательный охотник тотчас заметит, что глухари не только спят под снегом, пробив себе лунку, но они делают там ходы, нередко до 4 аршин длиною. На таких ночлегах лисицы, волки, росомахи, рыси, даже хорьки и горностаи отыскивают глухарей чутьем и, тихо подкравшись, частенько ловят их на месте ночевки, не дав и разбудитъся, как говорят сибиряки. Хищ­ные же птицы ловят больше на деревьях, во время завтраков или на отдыхе. Названные мною хищные звери еще больше при­носят вреда глухарям молодым, пока они не умеют летать, то есть копалятам. Иногда они их истребляют целым выводком.

Глухари, в особенности копалухи, зимою, греясь на солныш­ке, нередко завернув голову под крыло, засыпают и спят так крепко и с такой беззаботностию, что не только не слышат шоро­ха подкрадывающегося охотника, но не просыпаются от коло­кольчика проезжей тройки и выдерживают выстрелы, если был промах, не пошевелив ни одним пером. Этого мало - они иногда и просыпаются и, видя перед собой остановившуюся повозку, двигающихся людей, как бы не обращают внимания и нередко, снова спрятав под крыло голову, продолжают апатично сидеть на том же месте, но следует новый выстрел - и, глядишь, довер­чивая птица, как сноп, валится на снег. Я решительно не пони­маю, чему приписать такую беспечность такой осторожной пти­цы, как глухарь!

В Забайкалье в конце февраля глухари-самцы уже чувству­ют позыв к спариванию. Несмотря на то, что зима стоит в это время еще в полном разгаре, бывают сильные морозы и частые пурги, глухари в хорошие ясные утра и вечера начинают приле­тать на тока, то есть те постоянные места, где они спариваются с самками. Но до весны еще далеко, солнышко греет худо, и ми­нутная горячность глухарей скоро проходит. Самцы тихо поси­дят на деревьях над любовным местом, попробуют завести свою любовную песню, но тихо, как-то вяло, как бы нехотя, и улетят назад. Но начало сделано!.. День ото дня становится теплее и теплее, дни длиннее и длиннее, солнышко станет ходить все вы­ше и выше, снег начнет подтаивать и садиться - словом, быгАть, как говорят сибиряки, покажутся проталины - это уж начало и, пожалуй, половина марта, - глухари начнут оживать все более и более и с каждым днем чаще и чаще посещать свои за­ветные уголки, свои любимые токовища. Вот когда начинается тревожная, полная самозабвения жизнь глухаря. До сих пор он только как бы пробовал свои силы, разучивал свою любимую песню. Теперь же горячая кровь кипит в нем настолько сильно, что он как бы забывает свои плотные завтраки и ужины, спит кой-как на один глаз, с трудом проводит нескончаемый для него день, только и думает о любви, только и ждет румяной вечерней зари или раннего утра. Еще «черти в кулачки не бьются», как, смотришь, глухарь уже на току и, полный любовной истомы, поет свою призывную песнь. В самом деле, утром глухари при­летают на тока еще до свету, только-только лишь черкнет заря, или, как здесь говорят, начнет «отбеливать на солновсходе». Вот что значит, как не на шутку заноет сердечко!..

Конец марта - самое горячее время глухариного токованья. Теперь-то вот мне и хочется познакомить читателя с глухари­ным током и с его любовной песнью.

Тока - это постоянные места в лесу, куда собираются глу­хари и копалухи для спаривания. Зная множество токов, я мог заметить, что места эти действительно постоянны и выбирают­ся преимущественно на более ровных покатостях предгорий, почти всегда неподалеку от речек или ручейков, иногда же на самых берегах речки, так что в марте месяце, когда лед еще кре­пок, глухари часто токуют на самой речке, на льду. На высоких хребтах я не знаю ни одного тока. Эти сборные пункты по боль­шей части бывают в редколесье.

Постоянство глухариных токов достойно замечания. Раз об­разовавшийся ток делается током навсегда. Только особые при­чины могут заставить глухарей бросить ток и приискать новый. Пугайте и стреляйте сколько хотите и этим глухарей не отгони­те; сегодня распугали, разогнали - приходите завтра: глухари опять на току, только они делаются несколько суровее и недо­верчивее. Я знаю некоторые тока, которые носят это название гораздо более сотни лет; прадеды и правнуки каждогодно бьют на них глухарей и отпугать не могут. Конечно, ток току разница, на один ток прилетают 5-6 глухарей, а на другой - десятки, даже сотни; такие тока получают славу и знакомы всем охотни­кам, живущим около этой местности. Но кочевые туземцы знают такие тока на громадном пространстве. Чтобы доказать читате­лю еще осязательнее о постоянстве токов, я расскажу следую­щий факт. В 1860 году я был командирован в тайгу для розысков золотоносных россыпей. Слоняясь по глухой тайге, по непрохо­димым дебрям и трущобам в 1863 году, мне удалось напасть на следы золота и открыть богатую золотоносную россыпь по реке

Малому Урюму, впадающей в Черный Урюм, который, сойдясь с Белым Урюмом, составляет реку Черную и впадает в реку Шилку с левой стороны, а эта последняя, соединившись с рекой Аргунью, составляет верховья Амура. Речушка Малый Урюм берет свое начало из отрогов Яблонового хребта, который и со­ставляет водораздел - Ленской от Амурской системы. Следова­тельно местность эта довольно северна и прилегает к южной гра­нице Якутской области. Нечего и говорить, что при открытии россыпи в таком удаленном крае трудов и лишений было много. В последнем случае множество глухарей, водящихся в этом угол­ке Сибири, часто выручало нас от беды и иногда доставляло сыт­ные завтраки, не хуже знаменитых палкинских обедов. Впрочем, в тайге всякую всячину ешь с аппетитом, и недаром есть на это здесь поговорка: «в тайге все хорошо, было бы только горячо да много». Открыв россыпь, мне на первый раз пришлось завести в тайге оседлость, то есть выстроить в лесу небольшое зимовейко наподобие простой русской черной бани, в котором я и посе­лился, а при надобности мылся и парился с рабочими. В тайге рад-радехонек и этакой хате!..

Роздых на охоте в сумерки

Но я заболтался, вспомнив былое... Дело в том, что около моего дворца было много глухарей, которые не боялись рабочих и часто прилетали посидеть и покушать к самому зимовейку, так что мне не раз приходилось убивать их из крошечного, пузы­рем затянутого оконца или стрелять из дверей. Неподалеку от зимовья, в лесу, по берегам речушки Малого Урюма был глуха­риный ток, о котором мы узнали только в марте, потому что на него стало летать много глухарей. Впоследствии, когда уже от­крылся промысел, завелись разные постройки, собралось до 400 человек рабочих, пошли разрезные работы, заложенные вы­ше и ниже тока по речке не далее 150 сажен в оба конца, весною глухари не покинули тока и прилетали в большом количестве. Конечно, мы пользовались удобным случаем и стали посещать ток каждый день. Такие случаи редки. Помянутый ток от моего промысловского дома был не далее 200 сажен. Мы ходили на него чуть свет, глухарей слеталось много, иногда до 20 и более штук. Редкий день проходил так, чтоб мы не убили 3, 4 или 5 штук, словом, не давали им покоя. Но глухари так крепко дер­жались этого тока, что как бы не обращали внимания на постоян­ную убыль своих собратий, на каждодневное беспокойство и продолжали летать с замечательным постоянством, настойчи­востью и даже упорством. Бывало, сидишь на току и ждешь глухарей, чтоб побольше слетелось, как вдруг поднимутся рабо­чие и, заложив лошадей, целыми десятками, друг за другом, как гуси, потянутся в лес за бревнами, по речке, мимо самого тока и токующих глухарей. Сделается досадно, думаешь: «Вот черт их понес сюда, как нарочно! Перепугают, проклятые, всех глухарей!» Особенно досадно было в первый раз! Но, смотрим, глухари на них не обратили никакого внимания а пропустив их, снова начали токовать и слетать на землю. Охотников нас было человек пять, и дело кончилось тем, что мы, таскаясь почти каждодневно на ток, при всех вышесказанных препятствиях убили в ту весну на этом току 76 глухарей. Между тем, как я уже сказал выше, на току никогда не собиралось более 15 или 20 штук.

Из этого я вывожу такое заключение, что глухари единично, должно полагать, летают на ток не каждый день, а если и посе­щают тока каждодневно, то разные, а не держатся преимущест­венно одного тока, иначе было бы невозможно убить такую пропасть глухарей, видев их в сборе в гораздо меньшем числе. А быть может, что глухари, которым удалось сегодня удовлетво­рить своему сладострастью, пропускают день или два, не летают на ток, а там, когда опять почувствуют позыв к спариванию, снова спешат к самкам. Мысли эти входят в голову потому, что мы пробовали расходиться в одно утро по разным токам, лежа­щим друг от друга на близком расстоянии, и результаты выхо­дили одинаковы: число посещающих глухарей было почти одно, между тем как оно должно было бы увеличиться тут или там. На описываемый мною ток, несмотря на развитие промысловых работ, глухари прилетали две весны, но все в меньшем и мень­шем количестве. Последний год прилетело только три глухаря, тогда, когда уже весь лес на току был вырублен; они садились на мелкую поросль около тока, но мы, настойчиво преследуя глухарей, убили и этих трех остальцев. Чтобы показать читате­лю число токов в нашем крае, я приведу в пример эту же мест­ность. Если урюмский промысел принять за центр и провести от него неровные радиусы в разные стороны, то на этих радиусах, из которых самый длинный будет девять верст, я знал одинна­дцать токов.

Теперь поговорю о самом токовании и любовной глухариной песне, о которой я раньше надоел читателю. У всех птиц, живу­щих в многоженстве, потребность к спариванию проявляется гораздо сильнее, чем у тех, которые ведут настоящую брачную жизнь. Таков и описываемый мною глухарь. Лишь только при­дет это урочное время, некоторые глухари прилетают на ток с вечера, иногда еще за солнце, то есть тогда, когда оно еще све­тит, и садятся на деревья. Вечером на пол спускаются очень ред­кие. Как только усядется глухарь, он несколько минут остается неподвижным и наблюдает вокруг себя все с необыкновенной внимательностию; в это время малейший шум заставляет глуха­ря тотчас обратить на него свое внимание, а если он заметит пошевелившегося охотника, немедленно улетает на другое де­рево, и нередко на далекое расстояние. Если же все спокойно, подозрения нет, он обыкновенно делает особое движение шеей, как будто у него начинается рвота, издавая при этом какой-то особый, известный только охотникам звук, который можно срав­нить с хрипением, с частым кашлем, несколько похожим даже на хрюканье. Охотники говорят, что глухарь зобает, и это счи­тают за хороший признак сильного токованья на утро. Но и ве­чером в нашем крае глухари токуют почти так же, как и утром, хотя и не с таким азартом; другие же только сидят тихо, и в таком положении застает их ночь. Насчет зобанья глухаря мно­гие шутники откалывают преуморительные остроты и, со сме­хом начав разговор, нередко прогоняют готовящихся к токова­нию глухарей, сидящих на близстоящих деревьях. В самом деле, в этом случае глухаря так и хочется сравнить с дьячком приход­ской церкви, который, придя на клирос и осмотревшись кругом на прихожан, начнет прохаркиваться и прокашливаться перед своим козлиным пением.

Глухари, прилетевшие с вечера на ток, ночуют тут же на де­ревьях, некоторые ложатся на сучках в полном смысле этого слова и крепко спят до утренней зари. Однажды я ночевал на току, со мной был товарищ, вовсе не охотник, а просто конюх из ссыльных, который сидел вечером у огонька и варил ужин, а я ходил около тока и высматривал глухарей. Я уже возвращал­ся к табору и шел на огонь, потому что стало темно; не видав нигде глухарей, я подвигался скоро, без осторожности, сучки трещали под ногами, и затвердевший снег хрустел. Как вдруг, услыхав предостерегающий свист товарища и догадавшись, в чем дело, я тихо подошел к табору. Товарищ мой лежал недале­ко от огня, в стороне; он подманил меня к себе и указал на что-то чернеющее в сучках молодой сосенки, говоря, что это спит глу­харь, который прилетел еще засветло и, поглядев на огонь и на близстоящих у привязи наших лошадей, немного посидел на вершине сосенки, а потом преспокойно сполз вниз на густые ветки и улегся спать. Сначала рассказ товарища я принял за шутку, но он меня уверил в истине. Сосенка, на которой спал глухарь, стояла от огня не далее восьми, а от лошадей двадцати сажен. Кроме того, товарищ стал уверять меня в том, что опа­саться нечего, потому что глухарь спит крепко, ибо он слышал, как он храпит. Слово «храпит» заставило меня рассмеяться, на что мне заметил мой спутник: «Барин, не смейтесь, пожалуйста, а подите ближе к лесинке да и послушайте сами, правду ли я говорю, а уж я там был». Я взял ружье, взвел курок и тихо подо­шел к деревцу. Глухарь, освещенный с одной стороны огнем, действительно лежал на густых ветках; ногами он держался за толстую ветвь, крылья были полураспущены и покоились на вет­ках, шея вытянута и лежала также на сучках. Я долго стоял и разглядывал положение глухаря, как вдруг услыхал порывистый, сиплый храп, что и подтвердило слова моего спутника и дейст­вительный крепкий сон глухаря, которого я и застрелил дробью.

Утром на самом свету, а иногда еще и до свету, что обыкно­венно бывает у нас около трех часов, глухари начинают токо­вать, к ним со всех сторон слетаются другие. Прежде всего глухарь щелкает, как бы человек языком, сначала тихо и редко, а потом чаще и чаще; дальше вытянув шею, веером раскинув хвост, как индюк, распустив крылья, ощетинив длинные перья на голове и шее, он начинает бить, пока не покончит начала главным ударом вроде «клак», а потом переходит к бормотанью, или так называемому охотниками точенью. Первый удар можно сравнить как бы с выкриком глухо слова «тот» или «ток» - уже не вследствие ли этого русские и говорят, что глухарь токует, а самое место его любовной песни зовут током. Самое точенье передразнить, а тем более передать читателю на бумаге невоз­можно, и я думаю, что в подражании ему не дойдет ни один охотник. Скорее всего его можно сравнить с точением косы обо что-нибудь железное. Если глухарь токует на дереве, то, прини­мая ту же фигуру индейского петуха, он непрестанно семенит ногами, подвигается на ветви то в ту, то в другую сторону, за­глядывает вниз, осматривается по сторонам и во время точенья доходит до такой высокой степени возбуждения, что становится глух и нередко слеп ко всему, что около него делается.

Многие охотники утверждают, что глухарь в это время по­стоянно ничего не видит, но я сомневаюсь в этом по многим при­чинам и думаю, что он только не слышит. Когда же глухарь то­кует на полу, то он постоянно тихо, но гордо ходит, держа вы­соко голову, бьет опустившимися крыльями, представляет вид, как бы топчет самку, что здесь называют ярУет, и нередко по­дрыгивает вдруг обеими ногами. Словом, такие штуки выкиды­вает, что просто смех берет, особенно когда сойдутся два или три петуха вместе и, перекрикивая друг друга, начнут спеси­виться и подплясывать один перед другим. В горячее время токованья глухари так расщелкаются, как здесь говорят, что не слышат выстрела и часто видят охотника, но не улетают; если же и улетят, то, пересев на другое место, тотчас начинают снова щелкать.

Надо заметить, кстати, что у нас в Забайкалье простые охот­ники редко говорят «глухарь токует», а обыкновенно выражаются «глухарь щелкает». Так, например, при пояснении какого-нибудь рассказа, чтобы определить примерно время, говорят - «глухари тогда уж начали щелкать», значит, это было в конце февраля или начале марта. Но долго глухари кричат по-пустому; до конца марта или начала апреля копалухи остаются на их призывную песнь глухи и немы. Только с этого времени начинают они по­являться на токах, сначала как бы мимоходом, не подавая вести о своем присутствии. Когда же урочное время возьмет свои пра­ва и копалухи почувствуют одинаковое с глухарями влечение к спа­риванию, тогда они на восходе солнца, несколько ранее, а чаще несколько позже, являются на тока и своим нежным «бакбак», «бакбак» приводят кавалеров в совершенное смущение и в сильней­шую ярость токованья. Заслыша этот нежный для них отзыв копалух, все самцы тотчас спускаются с деревьев на пол, к тому самому месту, где отозвалась самка, и с возможною поспешностию бросаются отыскивать возлюбленную, которая давно уже наслушалась их любовных песен и тут вдруг снова притаилась, как бы для того, чтобы из тайника удобнее высмотреть покраси­вее самца и, избрав удобную минуту, спариться. И действитель­но лишь только покажется копалуха, как все самцы бросаются к ней, поднимается жестокая свалка между кавалерами, кото­рые с таким азартом и с такой бешеной запальчивостию дерутся между собою, что перья летят на все стороны, кровь каплет, слы­шится хлопанье крыльев от полновесных ударов.

Самка же, видя всю эту потасовку, остается совершенно рав­нодушной и при первом удобном случае, где-нибудь в стороне и втихомолку, совокупляется с ловким самцом. Удовлетворив своему сладострастию, она тотчас удаляется с тока и ждет следующего утра. А вот опять где-нибудь в другом месте слышится голос самки, снова туда бросаются самцы, снова ссора и драка, и снова оплодо­творенная самка скрывается так же, как и первая. Так продолжа­ются любовные отношения глухарей с копалухами каждый день до тех пор, пока удовлетворенные вполне самки перестанут появ­ляться на тока и начнут сидеть вплотную на гнездах, что и бывает почти до конца апреля или даже начала мая. Этим временем мало-помалу оканчивается токованье глухарей, они разлетаются на летние квартиры и живут уже порознь. Вечером копалухи на тока прилетают очень редко; на деревья во время токованья хотя и садятся, но тоже мало; по большей же части к самым токовищам прибегают они по полу. В народе есть поверье, что будто бы глухарки, так же как и тетери, оплодотворяются не через спаривание с самцами, а посредством глотания ими слюны, которая валится изо рта самцов во время сильнейшего возбужденья при токованье, но это такая нелепость, которую и опровер­гать не стоит.

Здешние промышленники замечают, что глухари не всякий год токуют одинаково; одну весну щелкают все, худой и добрый, другую же не все, и то как по найму, значит, как будто не из доброй воли, говорят охотники. В самом деле, разницу эту, хотя и не в такой степени, я замечал. Один год на какой ток ни пой­дешь - везде глухарей много и щелкают с азартом все; другой же - прилетает иногда хотя и много, но щелкают не все и то как-то вяло, как бы нехотя. Чему приписать эту разницу, я реши­тельно не знаю и, перебрав всевозможные причины, не могу остановиться ни на одной, которая бы могла объяснить этот факт. Промышленники говорят, что в хорошую, теплую весну они токуют лучше, чем в позднюю и холодную. Насколько я заме­тил, замечание это отчасти справедливо.

Надо сказать, что молодые глухари токуют всегда не с таким увлечением и с меньшим азартом, чем старые, и прилетают по большей части утром, заслыша, громкое токованье своих старо­жилов.

Вечером же хотя они изредка и являются на ток, но больше сидят на деревьях, как-то особенно вытянувшись, почти верти­кально, и не токуют, а если и начнут пощелкивать, то как-то тихо и редко - как будто учатся у стариков.

Нечего и говорить, что в боях они всегда уступают старым. В дурную погоду, особенно в большой ветер, а тем более в пургу, глухари почти не токуют, если же и прилетают некоторые самцы, то щелкают на земле. В продолжение всего токованья, которое тянется более полуторых месяцев, самцы к концу этого периода сильно изнуряются, бывают сухи, но шея их от постоянного на­пряжения увеличивается в объеме, как бы распухает и делается чуть не вдвое толще. Сибиряки говорят, что глухарь «набормо­тал свою шею». Копалухи же остаются в одном положении и при самом конце токованья бывают сочны и жирны. Не могу не заме­тить, что глухари, водясь в таком множестве в северной части Забайкалья, имеют огромное влияние на быт здешних кочевых туземцев и составляют немаловажное средство к их существо­ванию. В последнем случае весна в особенности играет большую роль, когда оживятся тока и начнут щелкать краснобровые глу­хари, слетаясь на них десятками, сотнями. Нередко туземцы, уничтожив свои зимние запасы, не имея возможности в конце зимы бить зверей по разным, уже изложенным мною причинам, голо­дают в полном смысле этого слова; тогда только одни глухари и поддерживают их существование, которых они бьют из винтовок и ловят в петли на токах в огромном количестве. Вот почему каж­дый кочующий орочон знает и держит на памяти множество глу­хариных токов и вот почему в начале весны эти туземцы всегда останавливаются юртами вблизи больших токов. Не будь глуха­рей - и многим орочонам под конец почти каждой зимы прихо­дилось бы очень плохо.

Молодые глухари щелкают иногда даже в первую осень своей молодости, в конце августа и в сентябре, но это не больше как шалость, и самки тут никакого участия не принимают. Ночуя од­нажды, в начале июля, на берегу горной речушки и проснувшись часов около 12-ти, я слышал в колке, неподалеку от моего ночле­га, токованье глухаря.

Сначала я думал, что мне это послышалось, потому что жур­чанье близкой речушки мешало настроенному уху, я разбудил товарища, и мы оба слышали продолжение щелканья глухаря. По всему вероятию тогда токовал старый самец, потому что мо­лодые в это время были еще слишком малы. К чему отнести такое токованье?.. Оплодотворенные самки, прячась от своих назойли­вых кавалеров, делают гнезда в разных местах тайги. В начале мая уже все копалухи начинают сидеть на яйцах. Для устройст­ва гнезда копалуха выгребает небольшую ямку, обыкновенно на мху, между большими кустами, в более скрытном месте, кладет в нее тоненьких прутиков, сухих листьев, и гнездо готово. Моло­дые копалухи несут обыкновенно от 5 до 7 яиц, старые же наносят иногда до 12 и даже более, но насиживают не все, и бывают бол­туны. Яйца их почти вдвое более куриных, рыжеватого цвета с темно-коричневыми крапинами. Высиживание продолжается от 28 до 30 дней. К концу этого времени копалуха так крепко сидит на гнезде, что ее можно поймать руками, и если посадить снова на гнездо, то она не выкажет никакого страха и гнезда не покинет. Вот почему такие крепкие наседки частенько попадают в зубы лисице или другим хищным зверям. В случае самой необходимой надобности копалуха, оставляя свое гнездо, тщательно закрывает его листьями. Говорят, что если глухарь найдет раннее гнездо копалухи, то не только сгоняет наседку, но разбивает яйца и рас­таскивает гнездо. Зная его буйный характер во время токованья, этому, мне кажется, можно поверить.

Но самый главный враг для наседок - это лесной пожар или пал, которые обыкновенно и бывают весною, именно в то самое вре­мя, когда копалухи садятся на гнезда.

Но глухарки и тут не изменяют своему обычаю крепко сидеть на яйцах, так что очень часто захватывает их, жестоко опали­вает и даже сжигает, ибо были примеры, что после на пожарище находили на гнездах обгоревших копалух. Нельзя не заметить, что в тех местах, где не бывает весной палов или пожаров, всегда мо­лодых глухарей больше, чем там, где таковые произвели свое опус­тошительное действие.

Известно всем охотникам, с какой заботливостью и с каким вниманием копалуха бережет своих маленьких птенцов. Но это­го мало - любовь к детям у глухарки нередко доходит до само­пожертвования. Трогательно видеть, как при появлении человека или другого какого-нибудь врага копалуха часто подвергается самой очевидной опасности, чтобы защитить выводок, а молодые, завидя беду, мгновенно исчезают из глаз и прячутся, как мыши, так что нет возможности заметить в лесу то самое место, куда юркнул копаленок. Как скоро спрятались молодые, копалуха нарочно трясется перед охотником, вспархивает, как будто под­стреленная, бежит как бы хромая, не удаляясь от врага, а стара­ясь сделать так, чтоб погнался за ней, и, тем самым отведя его от места спрятавшихся молодых, вдруг бойко взлетает и, делая большой круг, не видя опасности, быстро возвращается к своим малюткам, которые, заслыша зов нежной матери «глюк-глюк», тотчас с писком снова бегут под ее защиту, под ее теплые крылья.

Молодые копалята питаются преимущественно муравьиными яйцами, которые глухарка, найдя муравейник, выгребает из кучи и подталкивает под клюв своих ребятишек. Потом они едят разных насекомых, которых уже ловят сами, а впоследствии со­бирают ягоды и мелкие, мягкие мочки свежей лесной поросли. Словом, копалуха с молодыми детьми чрезвычайно походит на до­машнюю курицу с цыплятами.

Я всегда удивлялся способности глухарей (вообще) лететь именно в то самое место, куда полетел один, несмотря на то, что их иногда подымаешь с пола по одному и не вдруг. Спраши­вается, как же он, спрятавшись от врага и будучи вспуган, иногда через долгое время летит прямо туда, куда раньше улетел кто-либо из его товарищей. В разные стороны глухари разлетаются только тогда, когда вспугнут разом целую стаю или выводок, - тогда они мгновенно вспорхнут с земли, летят по разным радиусам, как спицы из ступицы колеса, но потом все-таки уберутся друг за другом, туда же, куда отправился один из них. Впрочем, эта способность заметна у всех сродных им птиц: рябчиков, тетеревей, куропаток.

В июне месяце глухари линяют и в это время забиваются в такие дебри и трущобы, что их с трудом можно отыскать, - вот почему тогда их почти совсем не видно.

К августу линяние оканчивается и старые глухари начинают вылетать из своих вертепов на ягодники, но только рано утром и поздно вечером. В это время они крайне осторожны и пугливы. Копалухи после вывода молодых бывают чрезвычайно сухи, поче­му здешние охотники и говорят, что они иссиживаются на гнездах и хиреют от соболезнования по молодым копалятам, кото­рых не только хищные звери, но и всевозможные хищные птицы истребляют в огромном количестве: даже ворон и тот ловит их се­бе на закуску. В 1864 году, в декабре месяце, выбирался я из ро­зыскной партии по речке Черному Урюму. Меня окружала тайга в полном смысле этого слова на громадном пространстве от жи­лого места. Со мной был конюх из ссыльно-каторжных Алексей Костин, у которого была небольшая собачонка сибирской поро­ды. Мы ехали порознь, каждый на небольших, едва сколочен­ных дровнишках. С трудом добравшись до места ночлега, я по­бежал на высокий и крутой берег, чтобы разгрести снег, приго­товить табор и нарубить дров, а Костин остался на речке выпря­гать лошадей и делать прорубь. Раздевшись, я уже порядочно вспотел от тяжелой работы и только хотел развести огонь, как вдруг услыхал крик своего товарища: «Барин, барин! скорей, скорей иди сюды да винтовку, винтовку с собой бери!» Не зная в чем дело и несколько оробев, я тотчас схватил винтовку и бро­сился на крик, но, добежав до саней, увидал, что Костин лежал на брюхе на снегу и кого-то ловил под санями, крича на собачонку, которая тоже лезла под дровни: «Цыть, цыть, паршивая! Оголо­дала ты, что ли, проклятая? Зараза те зараза!..» Оказалось, что под сани забилась копалуха, которую гнал филин, но видя такой сумбур, уселся тут же на берегу на сухую листвень и преуморительно заглядывал с высоты, как-то особенно вылупив свои коша­чьи глаза и навострив уши. Алексей вытащил из-под дровней за крыло копалуху, которую уже порядочно потеребила за хлупь собачонка. Обрадовавшись такому случаю, я не тронул филина, как виновника нашего сытного ужина.

Теперь постараюсь познакомить читателя с сибирской охотой за глухарями. Прежде всего я должен сказать, что сибиряки охотятся за ними мало; нечего и говорить, что они не знают охоты с легавой собакой на молодых глухарей. Даже сибирские коче­вые туземцы - орочоны промышляют глухарей только весною на токах, но, живя постоянно в лесу, бьют их и во всякое время года, но не отыскивая их нарочно, а случайно с ними встречаясь.

И то туземец выстрелит в глухаря только тогда, когда он не промышляет зверя; на зверовье же он не обратит на глухаря ни­какого внимания и пройдет с винтовкой, как будто мимо вороны. Несмотря на это, я все-таки скажу несколько слов о летней глухариной охоте, которая чрезвычайно заманчива и прибыльна. Для этого нужно иметь такую собаку, которая гоняет и лает на дичь, то есть такую, на которую при другой охоте всякий горячий стрелок не пожалеет заряда и убьет при первом же случае, при первой досаде. В конце июля и в августе месяце молодые глухари бывают чрезвычайно смирны; лишь только их найдет собака и вспугнет, как они тотчас садятся на деревья и, прижавшись на вет­ках, постоянно заглядывают вниз на лающую собаку. Даже без собаки их можно перебить всех. Вся штука в том, чтобы при самом начале отыскания дичи удалось убить матку, которую в это время жалеть незачем, ибо молодые уже настолько велики, что и - без матери жить могут. Следовательно, первый выстрел, если только возможно, должен быть по матери выводка; убив ее, молодых перестрелять уже легко, потому что они, сделавшись сиротами, далеко не улетают, а больше сидят на дереве и только прячутся в мохнатых ветках. А для этого нужно иметь привычку и уменье следить за летящей птицей в лесу да бойкий глаз для отыскания ее на мохнатом дереве. Если же не убить матери, она тотчас улетит и уведет за собой всех молодых, так что их, пожалуй, и не отыщешь; если же и найдешь, то во второй раз они улетают дальше и на деревья садятся редко, а больше падают на пол - прячутся и лежат так крепко, что нередко собаки ловят их на месте. Вот почему первый выстрел и должен быть по матери, что и нужно принять за правило в этой охоте. Нередко случается убивать по два и по три копаленка на одном дереве - так крепко они сидят и таятся от охотника; дескать, одного-то он убил, а меня-то, верно, и не видит. В этом случае нужно стрелять того, который сидит ниже. Очень часто бывает, что рабочий люд убивает глуха­рят, сидящих на нижних сучках деревьев или в мокрой траве, палками. Молодые чрезвычайно хлипки на рану, так что их можно стрелять даже мелкой дробью. В это время выводки глухарей держатся преимущественно по лесистым марям на ягодниках и в колках около речек, особенно в жаркие дни. Позднее опреде­ленного времени молодые уже делаются взрослыми глухарями и бывают сторожки. Большие копалята чрезвычайно вкусны; они мягки, сочны и жирны.

Не могу не рассказать здесь одного случая, который я и до сих пор объяснить себе не умею. В 1858 году я служил в Лунжанкинском золотом промысле. В конце июля была страшная засуха и промывки золота не было. Однажды утром, часов в девять, пришел ко мне рабочий Соколов и сказал, что сейчас, проходя мимо одного колка, лежащего недалеко за промыслом, он видел целый выводок глухарей.

День был праздничный, работ никаких не было. Соколов дол­го приставал ко мне и звал стрелять копалят, но мне не хотелось, потому что и утром было уже жарко. Денщик мой Михаил Куз­нецов, природный сибиряк и страстный охотник, как на грех накануне уехал на другой промысел, и мне не хотелось идти на охоту одному. А Соколов как банный лист пристал и звал на ко­палят; наконец я согласился и пошел с ним. У меня был превос­ходный английский дробовик Мортимера, с которым я и отпра­вился, а Соколов пошел без ружья, для компании и указания места. Только что зашли мы в колок, как в ту же минуту вылетела копалуха, а за ней молодые, и все расселись по деревам. «Вот фарт так фарт, ваше благородие, - сказал Соколов. - Не ус­пели зайти, как и нашли то, за чем пошли». «Молчи, сядь на пол, а не пугай», - проговорил я и тотчас же стал скрадывать копа­луху, которая и хотела улететь. Я выстрелил по ней шагов на 40 крупной дробью. Копалуха слетела, заквохтала и отправилась на другое дерево; во время полета кровь капала у нее изо рта. «Какова же она!» - проговорил Соколов. Я снова ее скрал и выстрелил - копалуха опять полетела и села на дерево. Дело кончилось тем, что я выстрелил по ней еще четыре раза, и последний раз с прицела, всего сажен на десять, когда уже она, распустив крылья, разинув рот и качаясь, сидела на невысокой кляпине, но и тут, упав с де­рева, она еще бойко побежала. Соколов поймал ее на полу живую. Отправившись за копалятами, я выстрелил еще шесть раз и ни од­ного не убил. «Что за оказия, что это за диковина?» - говорил Соколов. Я удивлялся не менее его, оставил копалят и ушел домой. Было еще рано; я выкупался, пообедал, как вдруг совер­шенно неожиданно приехал мой денщик Михаиле Конечно, в ту же минуту ему было рассказано о неудачной охоте. Михайло звал меня снова за молодыми глухарями. Мне сильно не хотелось, но сердце - не камень, и я снова отправился с новым товарищем, но с тем же ружьем, которое не мыл, и с теми же патронами (я всегда ходил с патронташем) в тот же колок, где утром оста­вил копалят. Не прошло и четверти часа, как собака снова нашла молодых, которые и уселись опять на деревья. Вдвоем мы убили без промаха всех восемь штук да одного поймала на полу собака. Радость моя была большая, но сомнение за утреннюю охоту и до сих пор остается нерешенным, тем более потому, что, придя домой, я велел ощипать копалуху и, к немалому моему удивле­нию, нашел в ней тридцать шесть ранок от дроби, а это доказы­вало, что я не стрелял по ней мимо. Как объяснить такой слу­чай?.. Только Соколов остался убежденным в том, что меня «сглазили», а ружье «испортили злые люди».

Зимою можно стрелять глухарей с подъезда утром и вечером, когда они кормятся на деревьях, но тогда трудно убить их дро­бью, а самое лучшее - стрелять из винтовки, потому что в это время года глухари бывают чрезвычайно крепки на рану и близко к себе не подпускают. Ездить в объезд лучше на санях - глуха­ри бывают смирнее, но верхом хотя и ловчее для езды, зато не­выгодно тем, что глухари редко остаются на деревьях в то время, когда охотник соскочит с коня, чтобы выстрелить; стрелять же с лошади не всегда возможно. Объезжать глухарей нужно ис­подволь и никогда не следует ехать прямо на них, а все как будто мимо, делая круг все меньше и меньше. Ехать надо шагом и лучше вдвоем, для того чтобы один потихоньку свалился с дровней для стрельбы, а другой, не останавливаясь, ехал - тогда глухари сидят и после нескольких выстрелов; если же лошадь остано­вится и последует выстрел, то глухари обыкновенно тотчас уле­тают. Эта охота хороша только в такие зимы, когда снег неглу­бок и где места довольно ровны. У нас в Забайкалье она мало упот­ребительна, потому что места чрезвычайно гористы, а леса нечи­щенные. Орочоны ездят за глухарями подобным же образом верхом на оленях, но тоже вдвоем - один остается стрелять, другой же проезжает, не останавливаясь, мимо. Еще раз скажу, что зимою крепость глухаря к ружью удивительна. Однажды я вы­стрелил в него из винтовки большим козьим зарядом, пуля попала в зад и вышла в грудь, но глухарь полетел и упал сажен за полто­раста. Другой раз я ударил по нем на дереве из штуцера кони­ческой пулей и развалил ему весь зад, но глухарь тоже улетел, и его нашли на другой день угольщики, почти за версту от того места, где я его стрелял.

Недаром сибиряки говорят, что если винтовка сразу бьет зи­мой глухаря, то с такой можно смело ходить на медведя.

Самая лучшая охота за глухарями на токах весною. В это время туземцы бьют их сотнями, в особенности орочоны, которые живут постоянно в лесу. Еще в конце февраля, когда глухари лишь только что начнут прилетать на тока, как орочоны разби­вают свои дымные юрты около таких мест, где много глухарей, и, посещая тока утром и вечером, добывают их на завтрак. Но в это время охота скучна, потому что глухарей прилетает мало, токуют они вяло, бывают крайне осторожны и стрелять при­ходится далеко, ибо черствый снег не позволяет скрадывать осторожную птицу. Сидеть же на одном месте и караулить, когда какой-нибудь глухарь прилетит под выстрел, скучно, да и холодно. Но в феврале только голодающие орочоны, привыкшие с пеленок переносить всякую непогоду, бьют изредка глухарей на токах, по большей части стреляя в них чуть не на авось на большое рас­стояние. Самая же лучшая охота - в конце марта, когда станет гораздо теплее и когда глухари слетаются в большом количестве. Вот о ней-то мне и хочется рассказать читателю, чтоб познако­мить его со всеми сибирскими тонкостями этой охоты и при­вести несколько случаев, доказывающих охотнику, каким образом он должен вести себя на глухариных токах и каким неожидан­ностям подвергается стрелок на этой охоте. Не могу умолчать, однако, о том, что ранняя стрельба на току нехороша уже тем, что она делает глухарей крайне осторожными и впоследствии недоверчивыми даже к малейшему шороху. На таких опуганных, как здесь говорят, токах глухари в продолжение всего токованья бывают дики до невероятности, щелкают худо и садятся преимущественно на пол, прилетая только утром; если же иногда и пожалуют с вечера, то садятся вдали от тока. Вот почему ту­земцы, посещавшие тока из крайности в начале этого периода, никогда не бывают на таковых в самый разгар токованья, а охо­тятся на других, неопуганных.

И к благоразумию их нужно отнести то правило, которого они по возможности придерживаются, то есть они опугивают тока только худые, но хорошие всегда оставляют для более удобного времени. На небольших глухариных токах есть, так сказать, свои хозяева - это старые глухари-токовики, ко­торые прилетают раньше всех на тока и первыми начинают то­кованье. Слыша их песнь, прилетают другие, молодые; они вто­рят хозяину и учатся. Часто случается так, что токовик запозда­ет, то ранее прилетевшие глухари сидят и не токуют без своего вожака. Но лишь только появится опытный пернатый ловелас и начнет свою любовную песнь, как все молодые начинают щелкать, ток оживает и принимает свой особый характер. Поэтому на небольших токах токовиков не стреляют, иначе можно испортить все дело и, пожалуй, уничтожить ток в текущую весну. На боль­ших же токах хозяев много, и там токовики не играют такой важной роли.

Глухариная охота на токах - это первая искра после скучной и долгой зимы, которая поджигает нетерпеливого, горячего сибирского охотника и заставляет его забывать нередко необходимую работу, службу и семью.              

До сих пор промышленник был покоен духом и не обращал внимания на свою винтовку, которую уже давно не брал в руки, но с появлением марта он как бы воспламеняется, не раз чи­стит и промывает свое любимое ружье, которое так долго ви­село без употребления, стреляет из него в цель, как бы забывая, что оно бьет хорошо, льет пули, приготовляет заряды - сло­вом, готовится бросить дом и поспешить на давно дожидающие его тока, где уже появились глухари и, разгоряченные весенним солнцем, каждый день поют свою любовную песню. Но про­мышленник все еще как будто не верит себе, не верит оживляющей­ся природе, не верит давно наступившему урочному времени и нередко спрашивает своих товарищей: «А что, брат, однако, глухари теперь уже щелкают?» Между тем как он сам, ездя по дрова, не раз слышал своими ушами щелканье глухарей и сам же рассказывал о том своим друзьям.

Наконец терпение его лопается, он берет винтовку, бежит посидеть вечер на току, но остается там ночевать и проводит утро, а с этого дня он оживает в полном смысле этого слова и посещает тока во всякий свободный день, таская домой глухарей вязанками. Но в мире ничего нет вечного, и тока скоро надоедают сибирскому промышленнику. Весна более и более вступает в свои права, и он уже торопится теперь на увалы, в солнопеки, куда стали выходить ежедневно козули и изюбры...

У нас в Забайкалье на тока ходят промышлять обыкновенно с вечера, на которых ночуют и проводят утро.

Посидеть же только вечером или утром бегают одни служа­щие люди, которым не всегда возможно прокоротать половину суток в лесу. Но подобная беготня удобна только там, где тока близки к жилому месту. Да и что за охота идти с тока поздно вечером или на ток чуть не с полночи и пробираться по тайге, по слепой чаще, с опасностью раскроить себе лоб или вытащить глаз каким-нибудь прутом или суком. Не говорю уже о той досаде для охотника, когда, например, слетится много глу­харей с вечера, а ему не удастся убить, да еще после этого доведется тащиться тайгой домой!.. О, это хуже тяжкого нака­зания!.. А такому-то наказанию чаще всего и подвергаются люди служащие. Я это говорю потому, что сам частенько испытывал на себе это наказание, почему и не могу вспомнить о нем хлад­нокровно.

Поэтому для описания более удачной охоты я расскажу, как промышляют глухарей на токах более счастливые охотники, пользуясь вечером и утром, а ночуя у огонька на току вместе с глухарями и часто грезя во сне об удачных выстрелах, прокля­тых пуделях - словом, о тех воспоминаниях, которые и во сне не дают покоя усталому охотнику и лелеют его восторжен­ную душу...

Я знал одного священника, страстного горячего охотника, который частенько забывал о великопостной службе и, прене­брегая суетной молвой мирян, переодевшись в простой наряд, не раз задувал со мной чуть не вприпрыжку с ружьем в руках и с торбочкой на плечах на глухариный ток, чтоб схватить там вечерок, а если разгуляется душа - так и утро. Бывало, я же и начну потом приставать к батьке: «А что, мол, святой отец, какова сегодня была «утреня»? Ты все что-то молчал, а, напро­тив, краснобровые твои прилетане все что-то тормошились, как будто сердились, однако они тебя ругали...»

Бывало осердится батя и скажет: «Молчи, блудный сын; это ты, окаянный, виноват всему, а то я бы ни за что не пошел...» Когда же я прочитал батьке этот эпизод, он расхохотался и сказал: «Ну, ты уж что-то разоврался, там этому не поверят. Ты, брат, лучше это выкинь...»

Сибирский промышленник забирается на ток обыкновенно с вечера, выбирает лучшее место и садится с винтовкою куда-нибудь под куст, к большому дереву или прячется за валежину и дожидает прилета глухарей. Где глухари не напуганы, там они прилетают рано, до солнозаката, поэтому нужно приходить раньше. Я сказал - лучшее место, то есть такое, на котором преимущественно токуют глухари; найти его нетрудно - оно всегда чище, чем другие пункты тока, и на нем видны глухари­ный помет, перья и даже следы, если лежит снег или по току прошел пал (т. е. огонь). С нетерпением дожидает охотник гостей, поглядывает во все стороны - не сидит ли где-нибудь глухарь? Прислушивается ко всякому шуму, ко всякому лесному щелчку, что часто бывает в лесу, в тайге весною, когда начнут от­ходить мерзлые деревья, - не щелкает ли где-нибудь глухарь? Но все тихо; от усиленного напряжения у охотника начинает рябить в глазах, появляется шум в ушах - он невольно проти­рает глаза, копает уши... Бывало, сидишь и до того прислушаешь­ся и приглядишься, что журчащая вода в ручейке кажется от­даленным токованьем глухаря, какой-нибудь нарост на ветке - сидящим глухарем... Но вот вдруг послышался шум от тяжелого полета, мелькнула тень по полу, захлопали крылья; заколы­хались ветки - это пролетел глухарь над лесом, спустился как будто книзу, потом взмыл кверху и с размаху, качаясь, уселся на ветку какого-нибудь дерева. А вот снова шум - это прилетел другой, там еще и еще. Послышалось во всех сторонах токо­ванье глухарей.

Но охотник сидит притаившись, без всякого шума, без ма­лейшего движения, он только следит за прилетающими глухаря­ми и дает им время «расщелкаться». Наконец стало смеркаться, промышленник выбирает ближайшего глухаря, тихонько прицели­вается, спускает курок, и эхо от выстрела не успело еще раска­титься по горам, как слышится тяжелый «бутт» - это упал глухарь с дерева, как сноп с овсяной клади. Вдруг все замолкает, и только глухари сторожко повертываются на деревьях, озира­ются кругом, но, не видя никого, кроме сизого облачка поро­хового дыма, потому что охотник после выстрела тотчас припа­дает в тайнике, они снова начинают пощелкивать громче и громче и забывают о первом испуге. Но не спит притаившийся охотник, сердце его стучит сильнее обыкновенного, глаза горят и наблю­дают. Избрав удобную минуту, втихомолку он зарядил уже вин­товку, снова приложился - бац, и другой глухарь валится на землю. Таким порядком иногда удается убить с одного места до трех и четырех штук. Но это редко; по большей части глухари после второго выстрела слетают с деревьев, пересаживаются на другие и улетают часто очень далеко. Убитые подбираются охот­никами только тогда, когда станет темно и остальные глухари разлетятся. Весь успех охоты состоит именно в том, чтобы глу­хари не видали человека. Если же они садятся далеко от засады, тогда стрелку приходится их скрадывать, но об этом я скажу после, а теперь упомяну, что скрадывать глухарей чрезвычайно трудно и таким путем в вечер много не убьешь. Для этого есть своего рода уловки. Теперь же, чтоб не забыть, я скажу еще, что стрелять глу­харей на току можно двум, трем и даже более охотникам, но с тем условием, что каждый стрелок должен тихо сидеть в засаде и не ходить до потёмок. Такого рода охота хороша, и в один вечер можно набить целый воз глухарей, которые, прилетая или пере­саживаясь с одного места на другое, попадают под выстре­лы то того, то другого стрелка. Зато один нетерпеливый охотник может испортить все дело: то он не вовремя начнет скрадывать глухаря и распугает всех; то, убив, с радостью побежит за добычей и сделает то же. О, тогда вместо дружбы и удовольствия являются невольная досада, даже злоба и ссора между охотниками. На­против, если правило соблюдено - выстрелы раздаются со всех сторон, то и дело слышится «бутт», «бутт», и атакованные с раз­ных сторон глухари частенько теряются до того, что перестают щелкать и только сидят на деревьях или перелетают недалеко с одного на другое. По первым глухарям стреляют только в таком случае, если они пожалуют слишком близко к притаившемуся охотнику, ибо частенько случается, что они садятся на то самое дерево, под которым сидит стрелок. Если же его не убить, то спрятаться от него нельзя, и он рано или поздно непременно за­метит засаду и может испортить все дело - улетит далеко, а к не­му станут садиться и другие. Конечно, я говорю это про такие тока, на которые собирается много глухарей; что же касается до таких, где прилетают один или два, там стреляют без разбору, в первую удобную минуту. Надо заметить, что глухари не боятся огня, и поэтому здешние промышленники в холодное время на току раскладывают небольшой костер, около которого и греются.

Даже замечено, что глухари в сумерки охотнее садятся к огню, чем в темные углы тока. На этом основании по оконча­нии стрельбы охотники нередко ночуют на самом току или не­подалеку от него. Но, предвидя ночевку, нужно табор избрать ра­нее, заготовить дров до прилета глухарей, а собравшись вечером на ночлег, не кричать и не шататься по-пустому около огня, чтоб разлетевшиеся глухари не боялись и к утру собирались на ток, не опасаясь встретить вечернюю блокаду.

Не могу не сказать, что вечерняя охота на токах имеет свой особый интерес, особые правила стрельбы, производит силь­нейшие впечатления на стрелка и живее задевает и волнует его охотничью душу, в особенности тогда, когда стрелок бьет из винтовки.

Даже днем бить пулей гораздо интереснее, чем дробью, но тут, тут приходится иногда стрелять в совершенных потемках, когда, подойдя к глухарю в меру выстрела, едва отличаешь его от сучка или от общего мрака, когда не видно не только целика, но с трудом замечаешь в темноте верхнюю грань ствола, це­лишься по навыку, по привычке к ружью и с замиранием сердца спускаешь курок. А выстрелишь и не знаешь, убил или нет, по­тому что вылетевшим из дула огнем, не видным днем, осле­пит охотника, так что он несколько секунд ничего не видит, мрак одевает его кругом, и тогда только привычному уху знако­мое «бутт» скажет, что глухарь упал на пол. О, с какой радостию бежит тогда охотник к тому месту, где по его расчету должна упасть добыча! С какой осторожностью пробирается он по лесу, чтоб не попасть на какой-нибудь куст и с каким вниманием про­ходит он мимо замеченных деревьев, чтоб не потерять отыски­ваемого места!..

Словом, в этой охоте есть какая-то таинственность, какие-то чары, которые сильнее обыкновенного действуют на душу, жи­вее волнуют кровь и делают как-то возвышеннее охотника, ко­торый, добравшись на огонь до табора, является к своим това­рищам каким-то победителем, а севши к огоньку, с большим увле­чением рассказывает про свой удачный выстрел, начиная с са­мого начала замеченного им в сумраке глухаря, не пропуская ни одного препятствия во время стрельбы и кончая сомнением после выстрела и боязнью потерять то место, где ему послыша­лось радостное «бутт». Нечего и говорить о том, с каким аппе­титом ужинает невзыскательный охотник и, свернувшись около огонька, спит потом крепким, сладким сном до утренней зари... Только охотники могут понять вполне такое счастливое положе­ние человека! Да, а ведь редко бывают такие минуты в жизни счастливейших мира сего...

Многие сибирские промышленники, в особенности туземцы, не стреляют глухарей до самых потемок, а только сидят спрятав­шись и замечают те места, где они садятся на деревья, токуют, а потом спят. Когда же наступит сумрак, стрелки отправляют­ся с винтовками, подходят к спящим глухарям на самое близкое расстояние и бьют, как днем. Конечно, в лунные ночи охота эта хороша и занимательна; ее здесь называют стрельба по месяцу, но в темные ночи надо быть только орочоном, чтоб ходить по чаще леса, отыскивать замеченных сидящих глухарей и стрелять по ним почти без промаха. Я спрашивал туземцев, к чему они это делают, когда можно бить много глухарей и в сумерках? Они говорят, что ночью птица гораздо смирнее, пускает к себе очень близко и после промаха боится лететь, чтобы не убиться об деревья, а когда и слетит с дерева, то впотьмах задевает за вет­ки и нередко падает на пол. Они говорят, что охота эта еще лучше и добычливее с огнем, для чего они делают факелы из свернутого в трубку береста и с ними, при сильном освещении, отыскивают спящих глухарей и уже бьют наверняка. Я не пробовал такой охоты и потому не могу сказать ничего об ее достоинствах и недостатках, но, представляя себе ее в натуре, мне кажется, она должна быть крайне интересна.

Я уже сказал выше, что утром глухари начинают щелкать чрезвычайно рано, поэтому охотники еще до свету тихонько от­правляются на ток, и рассаживаются по удобным местам для караула.

Утренняя охота на току ничем не отличается от вечерней, правила одни и те же. Первых токовиков не бьют, а дают вре­мя слететься побольше глухарям и «расщелкаться» для того, чтобы они вошли в азарт. Тогда можно стрелять с одного места по нескольку раз. Если же глухари садятся на пол, то охотнику лучше стоять где-нибудь около дерева, чем сидеть, потому что токовики, даже в сильно возбужденном состоянии, тотчас за­метят человека, который начнет подниматься с пола, и улетят. Стрелять же глухарей, токующих на полу, сидя крайне неудоб­но, особенно из винтовки и в то время, когда еще очень темно. Бывало, слышишь кругом токованье, этого мало - слышишь очень ясно их походку по сухому мелкому дрОму, густому ягод­нику, слышишь шорох от распущенных до земли крыльев, а при всем усиленном всматривании увидать не можешь. Досада страш­ная, в особенности тогда, когда глухари ходят слишком близко к засаде. Вот наконец схватишь глазом шевелящуюся черноту между кустами, обрадуешься, начнешь прицеливаться, - но ни­чего не видно! - и глухарь как будто исчезнет; снова ищешь его с большим напряжением, в глазах зарябит, сделается еще до­саднее, а боишься, как бы не запоздать и не дотянуть до света, вот и станешь вытягиваться из тайника, чтоб встать на ноги, как вдруг все глухари в одно мгновение с шумом подымаются с пола и улетают... В это время невольно осовеешь, поглядишь им вслед, плюнешь с досады и, конечно, выругаешься, как будто птица виновата в том, что сглупил сам... Вот для того-то, чтоб не подвергать себя такой неудаче и не раскаиваться, есть особое правило, которого придерживаются здешние туземцы. Они говорят, что охотнику нужно сидеть всегда наготове и в то время, как только глухарь, захлобыстав крыльями, с шумом начнет садиться на пол, стрелок в одно мгновение должен со­скочить на ноги, то есть быстро встать; тогда глухарь этого не заметит, хотя бы и сел очень близко к засаде. В то же время, когда глухарь пролетает мимо, нужно свистеть; тогда он тотчас огибает дугу и скоро садится. Правилам этим я придерживаюсь доныне и могу сказать по опыту, что они почти всегда верны.

После нескольких выстрелов глухари делаются крайне осто­рожными, в особенности после восхода солнца; тогда нужно не­множко подождать, дать им время забыться и растоковаться, а потом уже пробовать скрадывать токовиков. Дело это мудреное и требующее знания и опытности охотника, который, заметив щелкающего глухаря и высмотрев поудобнее местность, начинает подходить из-за деревьев, прячась за их толстые стволы.

Но это не хитро, а хитро сделать так, чтобы глухарь не ви­дел охотника; для этого стрелок продолжает свой путь с вели­чайшей осторожностию, дабы не наступить на сухой сучок, не шаркнуть ногами или платьем, и шагает только тогда, когда глухарь точит, то есть находится в сильно возбужденном состоя­нии. В это время ловкий промышленник успевает делать до пяти больших шагов и останавливаестя как вкопанный на одном месте, не шевеля ни одним членом, где бы ему ни пришлось остановиться; лишь только глухарь после главного удара начнет опять точить, как охотник снова подвигается к нему на несколько шагов. Продолжая путь таким образом, можно подойти очень близко, но винтовка этого не требует - из нее удобно стрелять на 40 и на 50 сажен, а на это расстояние редкий раз не скрадешь глухаря, в особенности высоко сидящего на дереве. Гораздо труднее скрасть его токующего на полу.

Многие здешние промышленники, в особенности орочоны, умеют ловко приманивать к себе самцов, хлопая руками об одежду и подражая горловыми звуками голосу копалухи.

Заслыша это, глухари думают, что прилетела самка и квоктет, почему мгновенно бросают токовать и частенько прилетают к охотнику чуть не под самый нос - тут уж зевать не следует, а нужно быть наготове и стрелять немедленно, ибо самцы тотчас заметят ошибку и улетят. В лучшую пору токованья, несмотря на частую стрельбу, глухари, разлетевшись по закрайкам тока, щелкают иногда часов до десяти утра. Для этого хорошо иметь далекобойную винтовку или хорошо пристрелянный штуцер и бить их на далеком расстоянии. Только охотник может поверить тому, как приятно иногда снять токовика с макушки высокого дерева сажен за семьдесят или более!! Однажды, после счастли­вой охоты на току, я возвращался уже домой с тяжелой ношей глухарей, как вдруг в боку токовища, на закрайке леса, увидал щелкающего глухаря, который сидел на самой верхушке огром­ного дерева. Со мной была винтовка сибирской работы, чрезвы­чайно далекобойная и цельная. Я остановился и начал махать платком, но глухарь не обращал на меня ни малейшего внимания, как бы говоря: «Врешь, брат, не достанешь, а меня не скрадешь, я тебя вижу». Подумав это, я прицелился и выстрелил средним, «глухариным» зарядом, но глухарь сидел и продолжал нащелкивать свою любимую песню.

Я зарядил большой козий заряд и снова ударил по нему - певец тотчас слетел с могучей сосны и свечкой, или, как здесь говорят, столбом, взмыл кверху, но, поднявшись на высоту дерева, вдруг пошел наУтур книзу и упал недалеко от сосны. От радости я ошалел, у меня затряслись руки и ноги, я готов был расцеловать свою винтовку, готов был поделиться своими переполненными чувствами со всяким человеком... Словом, ра­дость моя была неописанная!.. Со мной был природный сиби­ряк, страстный охотник, который сначала меня долго отнекивал, чтоб не стрелять, а когда я убил глухаря, товарищ мой сперва привскочил, а потом присел и долго бил в ладони, с удивлением поглядывая то на меня, то на винтовку, говоря: «Это, братец, оказия!.. Ну, молодец, барин! Ай-да старуха!..» - так я называл свою сибирячку-винтовку. Отправились за глухарем; я нарочно сделал сажень и смерил расстояние; оказалось, что я выстрелил за девяносто шесть сажен, а для глухаря из си­бирской винтовки это громадное расстояние. По крайней мере, такой удачный выстрел в моей жизни был пока только один...

На больших, искони известных токах здешние промышленники для стрельбы глухарей делают потайные сидьбы, в которых прячутся для караула, а для ловли глухарей ставят петли. Сидь­бы устраиваются различным образом: из жердочек, разного лесного хлама и редко моха. Для постанова же петлей де­лаются «томбока», т. е. валятся небольшие деревца, кладутся комельками на свои пеньки, переплетаются между собой верши­нами, к ним подкладываются жерди, валежник, разный лесной дром - и томбОк готов.

Другими словами, на току делается кое-как род изгороди, которая бывает вышиною не более аршина, зато длиною тако­ва, чтобы могла охватить кругом главное токовище, пересекаясь между собою под разными углами. Изгородь эта должна быть настолько часта, чтоб глухарь сквозь нее пройти не мог.

В удобных местах тока в томбоке оставляются небольшие воротца, между вбитыми в землю колышками; шириною они бывают не более полуаршина; вот в этих-то воротцах и насто­раживаются крепкие петли весьма различными способами, кто как умеет. Дело в том, что глухари, спустившиеся токовать на пол, непрестанно бродят по току, но, не имея возможности по­пасть через томбок, идут в воротца и попадают в петли, которые сучатся из крепких постегонок или белого или черного волоса, смотря по тому, когда ставятся петли, т. е. при снеге или по черностопу. Число петель или воротцев зависит от прилежания охотника и обширности тока. Неленивые промышленники устраи­вают томбокА и ставят петли на нескольких токах и ловят глу­харей нередко в огромном количестве. Даже кочевые туземцы делают томбока, поселяясь на это время вблизи токов и посы­лая для осмотра ловушек утром и вечером ребятишек, жен и пре­старелых ирокезов. Глухарь, попавшись в петлю, обыкновенно пятится и, скоро затянув ее, задыхается, но копалуха бьется во все стороны, отчего частенько отрывает петли и улетает.

Кроме того, я должен заметить, что глухари во всякое вре­мя года очень часто попадают в различные самоловы, поставлен­ные вовсе не на их голову. Они проваливаются в козьи и звери­ные ямы, подходят под тяжелые звериные пасти, даже стреляют­ся на лисьих луках и убиваются в заячьих пастушках и кулемках. Но в первых случаях они приносят большую досаду зверовщи­ку, потому что спускают ловушки, приготовленные на крупную дичь, а попав в ямы, раскрывают тайники, хлобыщут в них крыльями, стараясь вылететь, и тем только пугают осторожных зверей.

Старый глухарь бывает сух и черств; его нужно вымачивать и шпиговать свиным салом, тогда он может быть лакомым куском. Многие промышленники, ощипывая глухарей, хвостовых перьев не выдергивают, а отрезают весь хвост с частицей мяса, рас­правляют перья веером и засушивают. Такие веера довольно красивы, и сибиряки весят их обыкновенно в избах под матка­ми или под верхними колодами окон, в горизонтальном по­ложении, так что они качаются и кружатся от малейшего дви­жения воздуха.

Пересказав читателю почти все, что знал о глухаре, я воз­вращаюсь опять к токам и еще раз скажу, что весенняя охота на них в наших краях бывает очень добычлива, доставляет большое удовольствие истому охотнику и крайне интересна для любителя природы. Мне кажется, что ни на одной другой охоте не бывает таких своеобразных случаев, такого удовольствия, смеху, досады, как на токах. Чтоб познакомить читателя с характером этого промысла, я передам несколько случаев.

Один охотник в числе других был со мной на току, но про­сидел целый вечер и не мог убить ни одного глухаря. Собрав­шись на табор к ужину и рассевшись около огонька, мы начали над ним подсмеиваться. Обиженный товарищ и нами и несчаст­ным жребием охоты сначала долго отсмеивался, но наконец обиделся, улегся спать и сказал, что завтра ему «бог подаст невидимо глухаря». Рано утром он встал прежде всех и при­нялся будить нас; когда мы присели опять к огоньку, чтоб по­скорее выпить хоть по чашке чаю, охотник наш отправился «обзирать окрестность», по выражению какого-то чудака-нем­ца; все товарищи засмеялись, пожелали ему хорошего успеха и, отпустив на его счет несколько каламбуров, между прочим, кто­то сказал: «Смотри не ходи так, возьми с собой винтовку: не ровен час, пожалуй, как на грех, прилетит глухарь и сядет те­бе на голову» - и в это время догнал его и подал ему винтов­ку. Не прошло и пяти минут, как в самом деле в ту сторону, куда ушел охотник, пролетел глухарь и уселся против должни­ка природы; все захохотали. Вдруг раздался выстрел, а через несколько минут явился к нам товарищ с глухарем в руке и, смеясь от души, рассказал, что проклятый глухарь застал его в самую критическую минуту и что ему, несмотря на свое неловкое положение, пришлось стрелять сидя... Все хохотали до упаду от подробностей счастливой охоты и невольно вспомнили вчераш­нее его предсказание. А подобные случаи повторяются частенько!

Однажды утром ударил я по токующему глухарю на полу крупной дробью; глухарь свернулся и захлобыстался на месте; спустя несколько минут подбежал я к нему, потому что он был один и других токовиков не было - но увы! Глухаря не оказа­лось. Исчез, как в воду канул, каналья. Все поиски оказались тщетными.

Другой раз мне довелось выстрелить из винтовки по глу­харю, который токовал на огромной лиственнице. Он упал в ту же минуту после выстрела. Зарядив винтовку и покурив, я по­шел, чтобы взять добычу, но не нашел и этого. Ток был неда­леко от моей квартиры; привели мою охотничью собаку, кото­рая тоже найти его не могла, потому что свежих следов на то­ку было много, а крови от раненого глухаря не было ни капли. Спустя несколько дней на тех же токах, где я стрелял, другие охотники нашли с переломленными крыльями двух глухарей, которые, несмотря на свое увечье, все-таки явились на ток пеш­ком. По ранам, выбитым перьям из крыльев и другим наведен­ным справкам мы дознались, что это были те самые глухари, которые ускользнули от меня. Случаи эти я привел именно для того только, чтобы показать читателю, насколько охотник дол­жен быть внимателен к раненой птице, а поэтому он, мне ка­жется, обязан сообразить все условия выгоды и невыгоды охо­ты - сейчас ли ловить раненого или оставить до другого време­ни. Потому что если токующих глухарей много, то лучше по­жертвовать одним, чем лишиться многих, испортив все дело, и, пожалуй, помешать другим охотникам.

Случилось мне тоже раз скрасть глухаря, токующего на снежном сугробе; подобравшись в меру выстрела, я пустил в него из винтовки, но обнизил, и пуля ударила в снег между но­гами глухаря, который от выстрела и всброшенного под ним снега, как мячик, высоко привскочил над сугробом но, не заме­тив меня, тотчас же начал токовать с прежним азартом. Рас­стояние было недалекое, и мне пришлось просидеть, как истукану, за толстым деревом не менее четверти часа, пока глухарь, все-таки не замечая засады, ушел с этого места за большой куст. Тогда только, тихо зарядив винтовку, я убил его вторым зарядом. Случай этот доказывает, какому самозабвению предается глухарь во время токования, и учит охотника быть наивозможно хладно­кровным. Самое скверное - стрелять глухарей почти вертикаль­но кверху. Когда они садятся на то самое дерево, под которым таится охотник. А такие случаи бывают сплошь и рядом.

В особенности скверно стрелять из винтовки, тогда по боль­шей части бывает пудель. Но смешно смотреть в это время на глухаря, когда он, слыша под собой шорох, не может увидать стрелка, потому что смотрит дальше, через охотника, но все-та­ки, чувствуя беду, начнет вертеться на сучке и заглядывать во все стороны. В таком случае лучше стрелять другому охотнику, откуда-нибудь сбоку, если только это возможно. Или же, спрятав­шись самому, бросить кверху сучком, тогда случается, что глухарь перелетает на другое дерево и садится недалеко, как бы любопытствуя причиной своей тревоги. Чаще всего подобные слу­чаи бывают тогда, когда под деревом у охотника горит не­большой огонек, так что при удачном выстреле глухарь может упасть прямо на огонь. Я знаю один пример, как глухарь, убитый другим охотником, упал с дерева прямо на сидя­щего под ним стрелка, но от защиты его руками был отброшен прямо на кипящий котелок с кирпичным чаем. Смеху бы­ло много, и с тех пор этого промышленника стали дразнить тем, что он «дремал на току, а прилетевший глухарь выпил у него весь котелок чаю». Вспоследствии его прозвали просто Глу­харем, чего он страшно не любил и принимал это название как брань.

Познакомившись и с Западной Сибирью поближе, мне и здесь не раз уже удавалось охотиться за глухарями, которые в этой половине обширной Сибири, по крайней мере на Алтае, в Барнаульском горном округе, несравненно больше забайкаль­ских. Не могу определить научно, составляют ли забайкаль­ские глухари особый вид от своих сородичей Западной Сибири, но заверю читателя в том, что забайкальский глухарь отличает­ся не только меньшим ростом, но и оперением. Глухарь За­падной Сибири не так черен, а серо-буроват и величиной пре­восходит забайкальского даже более чем вдвое. Действительно, в окрестностях Барнаула бывают такие великаны, что вытяги­вают до 30 фунтов; даже осенние, молодые глухарята уже боль­ше восточных собратов и весят 14-18 фунтов. Это я говорю о самцах, но самки хотя и больше, но такой резкой разницы, ка­жется, не представляют. Жизнь и характер глухаря в Западной Сибири, по-видимому, одинаковы и ничем особенным не отличаются. Но вот обстоятельство, которое меня поразило, - это то, что барнаульские промышленники не имеют понятия о глу­хариных токах и уверяют или, лучше сказать, несут иногда о глухарином спаривании такую дичь, что слушать тошно. Боль­шая часть здешних охотников убеждена в том, что глухари по­стоянных токов не имеют а пользуются случайностью и токуют, где бог пошлет, и на образовавшиеся тока прибегают только пешком, разбрасывают слюну, которую находят самки, склевыва­ют ее и тем оплодотворяются.

Мне довелось жить в Барнаульском округе вот уже несколь­ко лет и жить именно в той местности, где глухарей довольно много. Несмотря на все мое старание, я не мог отыскать ни одного глухариного тока, и здешние промышленники, невзирая на обещан­ную порядочную плату, не помогли мне в этом. Что делать, быть может, время будет счастливее и тока, по всей вероятности, ока­жутся более настойчивым охотникам.

В Барнаульском округе бьют глухарей так же, как и за Байкалом, преимущественно из винтовок, случайно с ними встретившись или охотясь с собаками осенью. Кроме того, здеш­ние глухари очень любят весною по первому приталу и осенью при опадении листа вылетать на дороги, бродить по песку и кле­вать дресву. Этим пользуются охотники и скарауливают их на таких излюбленных местах. В конце лета и всю осень до са­мых снегов, особенно в тех местах, где есть ягодники, здесь ло­вят глухарят в силья и так называемые пружки. Это не что иное, как петли, приделываемые к очепам и разбиваемые на тех мес­тах, где водятся глухари.

Те и другие ставятся на чистых пригорках тайги, или черни, как здесь зовут, то есть на тех местах, где глухари любят гулять во всякое время. Приманкой служит битое стекло, которое блестит более, чем дресва, и приманивает глухарей. Они, подби­рая стеклушки, попадают в настороженные петли, кои срываются с насторожки, а готовые очепа не замедлят задернуть силок, и глухарь пойман за ногу, шею, крыло - за что придется. Иногда для приманки бросают калину и рябину, так как не во всех деревнях можно найти даже и негодное стекло.

Глухари ужасно, как видно, любят блестящие предметы, по­тому что были такие случаи, что в Барнауле покупали на база­ре не один раз таких пернатых аборигенов здешного края, у которых уже на кухне открывали в зобах проглоченные золотины, подхваченные глухарями, конечно, не в кладовой или казна­чействе горного ведомства, а, вероятно, в таежных золотоносных россыпях и, увы, быть может, еще неизвестных золотопро­мышленникам, шарящимся по всей тайге и нередко убивающим на поиски «презренного металла» все свое состояние!! После таких случаев с глухарями некоторые искатели хватались за счастливую идею отыскать новую Калифорнию чрез исследова­ния чисто полицейского характера: кем, где, когда, у кого и проч. куплен такой-то глухарь, чтоб по нем добраться до ис­комого ларчика, но и тут увы! Поиски оказывались все как-то тщетными; базар велик, память изменяла, а случаи редки. По­ищут, поищут, вздыхая, почешутся да и плюнут...

Описание я кончил; хочется поболтать, поделиться с читате­лем, которого прошу вообразить, что он после вечерней охоты на току сидит у огонька и слушает рассказы сотоварищей.

В одно морозное утро сидел я на току по речке Малому Урюму. Когда я пришел, было еще темно. Со мной был охотник, который засел на току по левую сторону, а я поместился невда­леке от него на самом берегу речушки, ширина которой была не более трех сажен. Посредине реки шла дорога, по ней во­зили на промысел бревна, уголь, мох и прочие припасы. Не про­шло и четверти часа, как прилетел глухарь и сел против меня на дерево; я выстрелил, глухарь упал; в то же время по­слышался шум; чтоб не помешать другому глухарю сесть, мне пришлось юркнуть на пол за небольшой пенек, стоящий на са­мом берегу речки, но глухарь сделал лучше - он спустился на лед и уселся против меня не далее двух аршин. Что мне было де­лать? Я притаился и едва переводил дыхание.

Глухарь, не думая долго, распустил крылья, поднял веером хвост и принялся нащелкивать свою любимую песню. Положе­ние мое было крайне неловкое: пошевелиться нельзя, достать глухаря нечем; будь у меня револьвер или даже палка, я бы убил его сразу. Приходилось сидеть как истукану и только вполглаза наблюдать за певцом. Наконец, подумав, что его должно быть видно моему товарищу, я без малейшего движе­ния проговорил: «Стреляй». Глухарь в это время присел, будто вздрогнул, перестал щелкать, посмотрел почти в упор на меня, но не распознав засады, снова начал токовать. Я повторил опять: «Стреляй». Глухарь вел себя так же, но выстрела не бы­ло. Меня начинало бесить такое положение, и я почти закричал: «Стреляй! Что ж ты сидишь? Заснул, что ли?» Только после этого певец вдруг поднялся и сел на дерево; тогда уж я вздохнул сво­боднее и, тихонько зарядив винтовку, удачным выстрелом, несмотря на темноту, сшиб его с высокой лиственницы. По это­му случаю можно поверить, что у глухаря обоняние плохое, а глаза во время любовной истомы не различают предмета на та­ком близком расстоянии.

Для того же, чтоб познакомить читателя с сибирскими слу­чайностями на охоте, я передам рассказ одного известного в свое время здешнего зверовщика. Вот что говорил мне мой прия­тель, покойный старик Дмитрий Кудрявцев, когда у нас на зверовье как-то зашел разговор о разных встречах и несчастьях, быв­ших с сибирскими промышленниками.

«Нет, барин, вот что я тебе скажу, послушай-ка. Когда Шилкинский (сереброплавильный) завод находился в действии, я был штатным угольщиком и ходил в курене за мастера. Народу у меня было человек десять, и все ребята славные, одно слово - работ­ники! Дело было перед пасхой; ну, известно, перед таким праздни­ком на уроке какая работа, это ведь не то, что на поденьщине; я и отпустил своих ребят домой, а сам взял винтовку да и пошел на ток, а ток был богатейший, несмотря на то, что недалеко от него был трахт (тропинка) беглых. Тогда в заводе-то была тюрь­ма, и эти несчастные, бывало, как только ударит тепло, так они, как гуси, и потянутся в поход, кто куда вздумал, друг за дру­гом - значит, бегут, ведь всякому не охота цепями-то грохотать, а охота на слободу, лестно, значит, свою сторону увидать... По­сидел я на току вечер, убил двух глухарей, да и остался ночевать, - мол, не даст ли бог еще чего-нибудь в утро, дескать, к празднику дичину всякому надо; как снесу к управителю глухаря два, так, глядишь, стакана два, а нет так и три водки и схватишь. Оно с устатку-то и ладно; я же был пьющий, чего красить себя, ведь не девка. Вот я переночевал, утром встал чуть свет, а мороз такой стукнул, что вся грязь так и закоковела. Но ничего, я таки еще убил двух глухарей да и пришел к огоньку, где ночевал, наставил котельчик чаю, а сам прилег, мне как пригрело, я и уснул. Со мной собака была, которую я держал на привязи, а то не даст и стрелить. Вот только я и слышу, что Серко будто ворчит на кого-то; я цытькнул - не унимается, ворчит да и толь­ко. Что, мол, за оказия? Неужели где-нибудь он волка видит? А то на козулю ворчать не станет: козулю увидит, так только взвизгивает. Это вот лежу да и думаю, а Серко все ворчит да ко мне трется. Вот я сел, огляделся: нет никого. Я его ударил, он и не виз­гнул. Я опять прилег.

Серко все ворчит, да и только. Ну, думаю, что-то не ладно! Я опять сел да и смотрю на Серко - куда он глядит? А недалеко от меня был небольшой кОлочек, так прутниче один да ярник. Ну-ка я глядеть туда, ну-ка глядеть - и вижу: между кустиками человек шевелится и ползет, значит, ко мне. «Ладно же, - ду­маю, - ползи ж ты, такой-сякой, я тебя угощу по-приятельски; хорошо, что не на сонного натакался», - а сам взял да и при­лег нарочно, будто его не вижу - посмотрю, мол, что он станет, варначина, делать. Бояться мне нечего: винтовка готова и Серко со мной, а он, брат, не выдаст, лучше человека сохранит. Вот я лежу, а сам смотрю прищурившись, чтоб как-нибудь не обробеть. Наконец вижу, что он уж подполз близко и нож у него в руке. Ну, как увидал это, так меня морозом по всей коже и ободрало! Навалился на меня страх, я лежу да и думаю: «А что, как он, гадина, вдруг на меня бросится? Ведь кобель-то привязан! Как пырнет раз меня да раз его - вот и концы в воду». А сам так и трясусь как в лихоманке; да как соскочу вдруг, да как зареву на него лихоматом: «Что ты, мол, пес этакой, волчище смердя­щий! Что ты это делаешь, варначина? Что тебе надо? Хочешь, что ли, вот сейчас застрелю и ответа не дам ни царю, ни богу за тебя, беглеца?..» Он, бедненький, так испужался, что и нож из руки выпал, побледнел, как бересто. «Батюшка, такой-сякой, - гово­рит, - пусти душу на покаяние. Ничего я худого не думал, я хотел только попросить у тебя хлебца...» «Врешь, - говорю. - Разве так хлеб просят? Разве с ножом в руках да ползком кусок-то вымаливают?» «Отец родной, - взмолился он, - ви­новат. Как перед богом прошу прощения»... Жалко мне его стало, бросил я ему хлеба, соли, чаю и велел ту же минуту убираться, да сказал, что если еще раз его увижу, так, мол, убью, как собаку убью!.. Поклонился он мне в ноги, положил хлеб за пахуху и пошел на дорогу. Ну не будь тогда со мной собаки, уж не знаю, что бы случилось. Однако бы он убил меня, варначина! Ведь ему что? Убить человека - все едино что собаку. Ведь бы­ли же примеры, что они, каторжане, убивали своего же брата за понюшку табаку. Он ведь своей шкурой не дорожит, сделает пре­ступление - не узнают и ладно, а поймают - ну подерут плетишками, эка беда, не впервые! А то посадят в острог, значит - до решенья, глядишь, он, змей, из острога-то и убежит, близко ли, далеко ли. Пройдет год либо два, там его опять поймают, а он дорогой-то найдет себе сменщика либо просто назовется иначе, значит, придет вту же каторгу под другим именем; был, поло­жим, Петром, а явится каким-нибудь Селифаном. Ищут, ищут, уличить не могут, а товарищи хоть и знают - уж, брат, не выда­дут. Вот, глядишь, и пройдет так, а он поживет маленько да, смотришь, и удерет опять какое-нибудь колено!!

Зверя, барин, не так бойся, как лихого человека. Зверь - так зверь и есть, наперед знаешь, что он зверем и богом создан, а человек хуже - в него не влезешь. Другой, посмотри-ка, каким анделем притворится, а сам как волк так и глядит, как бы зло сделать...

Да вот что расскажу тебе еще: другой раз, уже вдолге после того, ночевал я на том же проклятом току, и сказать страшно, что вышло! Вот этак же, постреляв с вечера глухарей, я лег спать да и вижу во сне, что ко мне пришел какой-то человек и просит меня, чтоб я его похоронил и отслужил по нем панихиду, а имя своего не сказал. Я и думаю во сне-то: «Да как же я его живого-то хоронить стану? Ведь я отвечу за это». Тут еще видел, что-то такое страшное и проснулся, да едва и опомнился, едва при­знал, что я ночую на току; гляжу - кругом лес, огонек чуть го­рит, на небе звезды видятся - известно не в избе, а вместо хо­зяйки-то винтовка лежит около боку да нож под головами. Вести­мо дело - пугана ворона и куста боится. Вот я как оправился, взял помолился богу, выпил чайку маленько, смотрю - и стало отзаривать; ну, мол, теперь глухари скоро защелкают; схватил в руки винтовку и сижу. А вот слышу, где-то недалеко глухарь захлобыстался, а маленько погодя и начал наигрывать да на­щелкивать, смотрю, их уж и много сидит по деревьям. Слава тебе господи, верно утро будет доброе - я и давай-ка их побахивать, того да другого, а они как оглазели - сидят, от меня не летят, так что до солновсходу-то я их пять штук и отчекрыжил. Потом смотрю - вдруг ни одного не стало, все разлетелись; должно быть, как светло-то сделалось, они и увидели меня, что я только заряжаю, палю да глухарей собираю.

Ну да, мол, ладно, будет мне и этого, благодарение богу!.. Пришел к табору, пристал как собака. «Дай-ко, - думаю, - чаю наставлю, попью да отдохну немножко». Нарубил сушнику, наве­сил котелок на таганчик да и прилег маленько, а солнышко уж высоконько, меня так и позывает, так и замолаживает на сон. Весною-то ведь всегда так, откуда этот сон и берется!.. Позади меня стояла лесина, большущая листвень, а около нее, на солнопеке такая травища была, значит - ветошь, что боже упаси! А под лесиной-то, на корнях, лежала куча сухого хвороста. Я эту кучу и прежде еще заметил, как только на ток пришел, да, признаться, и внимания на нее не обратил, а оттуда же сушняк таскал на огонь, думая про себя, что это кто-нибудь чистил место для травы - покосов-то мало, так и много ставят сена по лесам, кто копну, кто две насбирает, и то подспорье для хозяйства, а лесные тра­вы питательны, да и скот их любит. Стал я пить чай и начал огонь-то разбрасывать, а то жарко стало, распотел, да как-то ветром дунуло, головешка сорвалась у меня с палки да и угодила прямо в траву, а она, ветошь, значит, сухая - вот и запластало, вот и взяло крутить, гляжу - и куча загорелась; ну да ничего, гори же, мол, и ты. Повалил дым, начало трещать, и лесину-то всю полымем охватило. Потом, слышу, в куче как будто что-то зашипело, обгорелые прутья стали шевелиться, и понесло из нее таким смрадом, как-то вонько, что просто муторно стало, индо дух захватывает. Я хотел встать, и чай в рот не лезет, как вдруг куча эта распахнулась, гляжу - в ней человек сидит, голый, везде на нем кровь, вот и стало его кобянить да дергать; глаза шипели, шипели да как лопнут! А руки у него были связаны старым кушачком; он как перегорел, значит, человек-то, как мотнет ими - ну, брат, я так и присел на месте, обомлел, сам себя не помню. Только крещусь да молитву творю. Господи, мол, что это такое? За что ты меня наказуешь?.. Долго ли я просидел так - уж не помню, шибко я испугался. Потом как отошел мало-мало, взял скорей сук, под­бежал к огню да и выдернул оттуда несчастного. Гляжу - он был зарезан кем-то, весь уж обгорел. Душище такой понес, что и сказать нельзя.

Потом, знаешь ли, как лопнуло у него брюхо - с жару-то, что ли? - так я упал навзничь и насилу опомнился. Опомнив­шись, сел на валежину, сижу и думаю: что делать? Бежать в за­вод да и объявить - никто ведь не поверит, что так случилось. Все скажут, что я убил его да и начал жечь, чтобы следы скрыть. Бро­сить тело - так тоже нехорошо: узнают, что был на току, за­таскают потом по суду, да, пожалуй, и в тюрьму попадешь чисто ни за что!.. Да и вороны христианское тело пакостить станут. Зары­вать же в землю - долго, нечем, да и земля-то у нас мерзлая. «А, - думаю, - я не виноват, совесть моя чиста, бог простит да рассудит мое дело». Взял да и столкал тело опять на огонь. А сам собрался поскорей да ну-тко домой, ну-тко домой. Бегу, бегу да оглянусь, думаю, не видит ли кто-нибудь, а то беда! Как пришел домой - лица на мне нет. Хозяйка ко мне и привязалась: «Что ты, мол, такой бледный? Не случилось ли чего-нибудь с тобой? Не зверь ли поранил?» «Какой тебе зверь? Видишь, дура, что при­стала, да и только». Ну, одним словом, взял на молчок, никому не сказал об этом ни слова, а то скажи-ка жене, так завтра же все бы узнали, вот и стали бы говорить, что Митрий человека сожег... Одного только я боялся: думаю, как бы мне пьяному не проговориться, а то, брат, никакая сила меня не возьмет. Только на другой год на духу батьке сказал я про это дело да вот теперь тебе, а то никому больше ни разу не открывался...»

—