На солонце

Мы выступили сразу после короткого сбора, прихватив карабины, патроны, фонари, тёплую одежду.

Конец августа на Витимском плоскогорье ещё тёплый. Но в ночи температура опускается и высидеть в схроне до восхода солнца без движений и тёплых вещей бывает тяжко. А когда надо, стылыми, закостеневшими руками, разве стрельнёшь?

Гнус и всякая кровососущая нечисть, безумствовавшая днём, с предвечерним ветерком немного поубавила свои вампирские страсти, но полностью не исчезла, заставив нас надеть противомоскитные сетки. Охотникам, идущим караулить зверя, лучше не пользоваться пахучими репеллентами. Отгоняя гнус, они могут одушить и засидку. Тогда объект вашего ожидания, скорее всего, останется невидим и уйдёт, так и не показавшись. А в прохладные ночи с лёгким ветерком кровососы прячутся под листочками и затихают, словно в анабиозе. Но пока солнце не село, они,влекомые дурманящим запахом пота, тучей летели за нами и вились, в надежде найти хоть малюсенькую дырочку в сетке, чтобы прильнуть к влажной коже и, ощутив пьянящий вкус крови, сладостно замереть.

С началом сентября на землю лягут первые приморозки, гнус исчезнет, а там, рассказывал идущий впереди Саша, тихая осень незаметно перейдёт в ясную, солнечную и морозную зиму. Но и в августе бывают провалы, когда только-только плюс пять удерживается.

Тропа долго вилась гарями, то спускаясь к уреме, то снова карабкаясь вверх. Лишь когда за гольцами Кодара полыхнуло, а сами они проявились с необычайной резкостью, с обратной от тонущего солнца стороны подёрнулись тенями и посинели, словно тронутые кистью Рериха, мы достигли солончака. Он представлял собой средний размеров поляну в пограничье лиственничной тайги и кедровых стлаников. Начинаясь ключом, в распадке, чуть ниже поляны, протекал ручей. От центра, севернее по склону, из почвы торчали, похожие на «зубы дракона», выходы солесодержащей породы. Отполированные шершавыми языками таёжных обитателей, камни искрились в последних отблесках уходящего дня. Травяной покров вокруг этого жертвенника природы был содран, и от него тянулись в чащобу радиальные звериные тропы.

Я осмотрелся, и Саша, сообразив, что я ищу, молча указал на куст стланика и, бесшумно ступая, подошёл к естественному укрытию. Разросшийся карликовый кедр был так густ, что я, растерянно глянув на егеря, пожал плечами. Саша улыбнулся и раздвинул спутанные ветки. Открылся лаз, и попасть в скрадок оказалось совсем просто. Каменная плита, как выталкиваемая из земли скорлупа, лопнула. С боков образовалось естественное ограждение, которое, в свою очередь, обросло по периметру стлаником. Стволы карликового кедра растут параллельно почве, а ветки – вверх. Получалось нечто похожее на гнездо глухаря, в котором, не подпирая друг другу бока, спокойно умещались два человека. «Гнездо», выстланное сухой обвялившейся травой, вдобавок было обустроено: сидушка с подспинником рублены из полубрёвен, чтобы не скрипела, а в стланике вырезаны бойницы на три стороны, в которые караульцы могли наблюдать за солонцом и при надобности не поднимаясь стрелять. Была там ещё одна практичная приспособа. Не выше стланика топорщились четыре кола и их назначение было понятным. Стоило в случае дождя или снега привязать к ним брезент, как над головою являлась крыша. Перед каждой бойничкой – своя рогулька, на которую для верности прицеливания устанавливают оружие.

Обустроившись и осмотревшись, - не дай бог шумнуть невпопад, - мы погрузились в уже завязавшуюся над тайгою позакатную тишь. Доносилась едва слышимая возня пичужей мелочи, устраивавшейся на ночлег. Где-то протенькала пеночка и только чиркнула по-над гольцами истомившаяся заря, остатки света сами собою растворились в сумерках, и тайгою завладела ночь. Чёрная и беспроглядная, как покойницкий драп. На какое-то время я смежил веки. Мне показалось, что так легче слушать таёжные вздохи, трески и шорохи, а открыв глаза вдруг обнаружил солонец посветлевшим. Небо опустилось и сияло мириадами моргающих светлячков.

Сидка длилась уже порядочно, а к солонцу никто не приходил, будто перестало интересовать зверье прежде любимое лакомство. Только грузно протянулась над головами шаркающая тень. Должно, дремотный ворон, избежав куньих зубов, спешил найти новое пристанище.

Но вот Саша толкнул меня локтем и показал ладонью «куда слушать». Я поворачивал уши и так и этак, но они словно оглохли. Саша сделал отмашку уже левее, давая понять, что кто-то снизу, от ручья, обтекает солонец, не выходя на поляну. Всё же два раза и я уловил что-то похожее на треск сучка. Последний раз сучок треснул на самом выкате к солонцу и больше не повторялся. Я не знал, что думать, но спросить у Саши не решался. Прежде я немало ночей отстерёг в сидках. Караулил со стогов и скирд зайцев, лисиц у потаска и птичьих могильников, кабанов на потравах, у привады волков и с лабаза медведей на овсах. Это был давно пропущенный через сознание опыт, но изюбря я караулил впервые и всех тонкостей его поведения ещё не знал. Да и был ли, где трещало, изюбрь, а не какой-либо иной зверь? Тепрь бы я ни за что с уверенностью не сказал, но вот что оценил я определённо, так единственно правильное правильное местоположение скрадка. Незаметно выползшая с лёгкою ущербинкой луна, как-то в одночасье превратила тайгу из непонятно – пугающей в загадочно – таинственную. Остывающий у макушек гольцов воздух ничинал стекать в котловину. На урезе поляны часть его вертикально опускалась к земле и струилась над нею до нижней границы леса, где, не в силах снова подняться над деревьями, на какое-то расстояние проникало внутрь чащи. И если бы скрадок располагался под козырьком солонца, то есть, сверху вниз, то преимущественно подходящий в гору от ручья зверь, а он, как известно, всегда замирает в опушке перед выходом на чистое, непременно оказался бы одушенным запахами стерегущих его охотников. Саша использовал естественные условия на все сто, лишая зверя возможности обнаружить стрелка раньше того, как он пошлёт ему пулю. Самое большее расстояние по периметру солонца от скрадка не превышало девяноста метров, так что с какого бы направления зверь не появился, он оказывался на дистанции эффективного выстрела.

Уже заполночь мы ухватили новые звуки. Потрескивало с противоположной от нас стороны. Всё ближе и ближе… Саша опять рукой задал мне направление. А я пялился и ничего не видел. Но под сенью деревьев совсем не ясно, не контрастно, что ли, рисовалось некое пятно. Я, было, уж и проскользнул его взглядом, ища что-нибудь более схожее со зверем, как оно слегка повернулось и сделалось уже. Господи, да ведь это изюбрь! Несомненно он.

Теперь, присмотревшись хорошенько, я видел, что это крупный рогач. Скоро наступит тревожащее их естество время – гон. Тогда венценосные красавцы, томимые страстью и ревностью, потеряют свойственную им осторожность. Только тогда. Ненадолго. Сейчас же, зверь, выпершись к солонцу в полветра, медленно потянулся опушкой с намерением поставить себя на ветер. Стрелять по размытому контуру, когда не знаешь, где остановить мушку, было невозможно. Мы ждали.

Изюбрь нас не чуял, иначе он не показался бы вообще. Я изготовился. Вот-вот он остановится, сделает паузу и, уже не таясь, направится к солёным камням. Так должно было быть, но случилось иное, чего никто из нас предвидеть не мог.

Когда олень достиг тропы, в опушке раздался треск сминаемого валежника и до скрадка докатились волны тяжёлого, но стремительного движения, будто лесотрейлер ломился чащей. Наверное, мы выглядели в этот момент изумлёнными и ошарашенными. Кто-то нападал на нашего оленя, и он в крутом развороте бросился к месту, откуда только что начался его путь. Оленя у нас украл здоровущий медведь. Выходит, он знал солонец и то, что здесь можно хорошо поживиться, не хуже Саши, который будет долго пенять своему недогляду.

Не может медведь долго состязаться в беге с оленем. Обделила этим косолапого природа В окоротке же, когда на его стороне неожиданность и стремительность броска, а жертва ещё не набрала скорость, увалень не редко справляет тризну.

Этот вор свалил бы рогача, ударом мощной лапы подкосив задние ноги. Изюбра спасли камни, ставшие на пути. В высоком прыжке, на который он был способен, олень перемахнул груду, тогда как медведю пришлось ее огибать. Доли секунды решили исход этой ночи. Одной ночи в бесконечно длинной жизни таёжного солонца.

Снова раздался треск, теперь уже вломившихся в чащу зверей. Он удалялся, и вскоре мы услышали рёв хозяина тайги, означавший, что преследование закончено. Медведь злобился и ярился, ломая деревца и сминая кусты, что было искренним выражением досады от упущенной добычи.

Поймай он оленя, и нам пришлось бы, скорее всего, медведя застрелить, ибо иной возможности покинуть скрадок у нас не было. Наше появление он воспринял бы как покушение на его добычу. Всё. Я тяжко вздохнул. Этой ночью на солонце делать было нечего. Мы засобирались.