VIII В. А. Селюгин
 |
| Владимир Александрович Селюгин с Островской стаей англо-русских гончих Тихомирова-Листака |
Личное знакомство с Владимиром Александровичем Селюгиным, состоявшееся в Москве в декабре 1925 г., когда он приехал по моей инициативе на 1 Всесоюзный кинологический съезд, помогло мне преодолеть несколько неприязненное к нему отношение, которое сложилось у меня под влиянием опубликованных им ранее заметок в охотничьих журналах.
В заметках этих, печатавшихся в 1910—1915 гг., не лишенных иногда тонкой иронии, сквозило явно пренебрежительное, модное в то время, отношение к русской гончей, которой бездоказательно приписывалось все плохое. Это желание все неудачи с русскими гончими объяснить не случайностью или недостаточной работой с ними, а породою, несколько развязный тон статей делали для меня, да и для многих, фигуру В. А. Селюгина малопривлекательной.
Это убеждение получало подтверждение и после его остроумной заметки «Шутка», в которой он зло высмеял свое посещение охоты бр. Спечинских, владельцев стаи гончих, происходивших из сельца «Охотничьего» Кишенского.
Позволим себе сделать небольшую выписку из этой заметки: «Проезжая как-то из Петербурга в Москву, я заехал по объявлению посмотреть, а может быть и купить, костромских щенков. Встречает меня хозяин. «Пока, — говорит,— печаталось объявление, щенки все передохли». Ладно... Посмотрели уцелевших, и пошли смотреть старых. Вышли за усадьбу... «Не хотите ли голоса послушать?» «С великим удовольствием», – говорю, а сам думаю: «Как я в гамашах-то на таком дожде да в лес, а потом мокрому на вокзал еще ехать?» Однако черных сапог не потребовалось: как только мы стали подходить к стоящей отдельно от усадьбы псарне, владелец приказал бывшему с нами человеку протрубить, и на звуки рога на разные лады заголосила на псарне стая... Похвалив голоса, я уехал...»
Фамилия Спечинских, правда, не упоминалась, но разгадать ее для московского круга охотников не составляло большого труда.
И несмотря на то, что лично мне вовсе не нравились гончие Кишенского, что на X выставке собак Московского общества охоты мои собаки были явно обижены несправедливым, пристрастным к собакам Спечинских судейством Кишенского, тон этой заметки мне показался явно недопустимым.
Сколько злости и ехидства в ответ на любезный показ, может быть и несколько наивный!
Но, повторяю, личное знакомство, обаяние от искренней любви Селюгина к гончей примирило меня с ним и заставило по-иному отнестись к его последующей кинологической деятельности.
Судьба поступила с Селюгиным довольно жестоко. До революции он почтен был избранием в городские головы маленького городка Опочки, известного нам только потому, что он упоминается в биографии Пушкина.
Эта почетная должность в невзрачном, захолустном городке сделала его лишенцем, хотя, как он мне писал, «землевладельцем ни он, ни отец его никогда не были и происходили из крепостных графа Разумовского», заставила его голодать и, в конце концов, пристраститься к вину.
Но жажда жизни, любовь к охоте и к гончей спасли его от гибели.
На кинологическом съезде он столкнулся с товарищами по страсти, и они протянули ему руку помощи.
Он стал выезжать судить на полевых пробах, где проявил себя тонким знатоком работы гончей, сугубо принципиальным и неподкупным.
Я судил с ним и Н. Н. Челищевым в 1931 г. на полевой пробе гончих Ленинградского общества охотников в очень трудных, больших массивах Лисинского лесничества. И как я был рад, когда случай помог ярко доказать его знания, и Селюгин, на какой-то момент оказавшийся в стороне от гона, подойдя затем к нам, нарисовал, словно был очевидцем, ту картину работы собак, свидетелем которой мы были с Челищевым.
С этого момента слава его как вдумчивого, опытного судьи была за ним твердо упрочена.
Всякое интересное начинание находило в его душе живой отклик, и поэтому он стал душою и организатором Островской охоты, англо-русская стая гончих которой принадлежала Листаку и Тихомирову.
Стая эта — поистине детище Селюгина — была на ленинградских полевых испытаниях осенью 1932 г. и в невозможных местах, состоящих из болот и сплошного бурелома, прошла на диплом II степени. Этот же диплом получила и стайка из четырех собак, выделенная из этой же стаи. Испытания другой стайки и смычков, предполагавшиеся на другой день, не состоялись, так как владельцы боялись потерять собак в этой глухой и малонаселенной местности.
Описывая в письме работу собак на этих испытаниях и жалуясь на невозможно трудные условия местности, в которой они происходили, он считал, что стая «не показала своих полаза, голоса, паратости и даже ее прекраснейшей ровности ног и идеальной свальчивости».
Он поздравлял меня с успехом организованной мною осенью 1932 г. охоты на выводки волков в б. Тульской губернии со стаей русских гончих Московского военно-охотничьего общества и писал, что было позавидовал мне, но потом одумался, вспомнив, что возможности Тихомирова и Листака намного ниже возможностей Московского Военно-охотничьего общества. А в конце письма сообщал: «7 ноября под Островом охо-тились с этой стаей (Листака и Тихомирова) в 61/2 смычков; подняли 9 русаков; 7 убили, одного взяла стая без выстрела, один отделался на шоссе. И голоса и работа были на диплом I степени. Весь день работал не отставая от стаи. Почти половину стаи владельцы за отсутствием средств вынуждены сбыть. Жаль невероятно!!!»
Но в Селюгине кипела ключом неиссякаемая энергия, и он занялся новым предприятием.
22 августа 1933 г. я получил письмо из Ленинграда от Н. А. Сумароковой, в котором она писала: «... гор. Остров, являясь хозяином хорошей стаи гончих (англо-русских, видела их прошлый год на пробе), вызывает на состязание со своими стаями Военное общество Ленинграда, таковое же Москвы, Харьков и Тулу, предоставляя всем желающим приехать квартиры, питание, корм и т. п. за их счет. Я предлагаю испытывать не только по зайцу, но и по волку: местность вполне подходящая, отдельные острова; для этого только бы надо, чтобы каждая стая привезла с собой по волку или один кто-нибудь привез их несколько; может быть, это было бы возможно, если ваше, например, общество* (*Я работал тогда в Московском Военно-охотничьем обществе) взяло один выводок до этой пробы; хотя трудно из-под гончих брать живых волков с тем, чтобы они еще некоторое время прожили, но, может быть, что-нибудь и выйдет! Пишу вам об этом, чтобы вы помогли развить эту мысль и высказались по этому поводу! Давайте не смущаться трудностями, а попробуем это дело, интересное для гончатников, осуществить; ведь у нас гончие по волкам мало где гоняют и, главным образом, потому, что нет практики, а это был бы почин».
А сам Селюгин в письме от 2 сентября того же года писал мне: «Дорогой Николай Павлович, пишу под свежим впечатлением Чихачевских мест. Обилие зверя. Русак и беляк бок о бок. Лисиц масса. Места для езды под стаей прелестные, а для травли (будет одна свора у живущего здесь Н. Н. Бырдина) отличные. Помочи! Взываю! Ведь это все — моя мысль, моя последняя мечта! Крепко жму руку В. А. Селюгин».
Последнее время он работал над книгой о гончей, хотя и писал: «Страшит меня сейчас, что из-за бумажного кризиса я не только не увижу свой труд отпечатанным, но по этой же причине мне не удастся его и закончить написанием».
К этому письму было вложено следующее, несколько странное «вступление»:
«Если бы молодость знала
И если бы старость могла!»
Посвящаю свой труд глубокоуважаемой
М. Д. Менделеевой.
Река времен в своем стремлении
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!
Державин.
Тем не менее, я решил все свои охотничьи знания и опыт, приобретенные за пятьдесят с лишним лет охотничьей жизни, встающие передо мной, как живые, дорогие образы давно почивших моих учителей, образы незабвенных друзей моих — собак, картины охот оставить в этом людском деянии грядущей нам смене. Пусть молодость знает и старость может!
Посвящаю я эту книжку глубокоуважаемой Марии Дмитриевне как охотнику, знатоку друга человека — охотничьей собаки и как лицу, от которого я впервые услышал эту французскую поговорку.
Родилась эта книжка по причине закинувшей меня судьбы на берега живописного Оредежа.
Ясным, холодным дням, ненастным осенним вечерам, белым ночам да зимним вьюгам вы, эти строки, обязаны появлением на свет. Спасибо и тебе, мой дорогой пьяница Михаил Иванович, мой неотразимый искуситель и вдохновитель! Спасибо боль-шое за эти осенние ненастные дни, за белые ночи, за холодные зимние ясные дни, когда в теплых валенцах мы выпивали с тобой водки столько, что другому и не поднять!
Прости мне тот, кто не найдет в этой книжке ничего для себя интересного, кто знает больше меня, за отнятое время».
Бумажный ли кризис, водка ли, которую он поглощал со своим искусителем Михаилом Ивановичем «столько, что другому и не поднять» тому причиной, но у нас нет сведений о том, что этот интересный труд был им осуществлен.
Остается только очень пожалеть об этом, ибо, судя по «вступлению», он не лишен был, очевидно, поэтических описаний и лирических отступлений, таких необходимых в сухих и протокольных зарисовках работы гончих.