VII И. С. Бровцын

Иногда какое-нибудь, почти совсем незаметное, событие играет потом в нашей жизни весьма значительную роль.

Так случилось у меня с рассказом известного художника и очеркиста Н. Н. Каразина «Псовая охота», помещенном на страницах журнала «Нива» в 1898 г. Мне было около девяти лет, когда мое внимание приковала картинность псовой охоты, так заманчиво    описанной в этом небольшом рассказе.

Особый охотничий язык, вся обстановка этой охоты стая гончих, своры борзых, лихие кабардинцы, подвывка волков, доезжачие, выжлятники и борзятники в особых колоритных костюмах, музыка охотничьих рогов и голоса гончих, наконец, маг и волшебник всего этого дела, распорядитель охоты, таинственный Б. — на всю жизнь взволновали меня

Позволю себе привести несколько отрывков из него, которые до сего времени  все  еще  волнуют  меня, теперь уже не сладкой мечтой, а воспоминаниями о прошедших днях, проведенных в полях и лесах с борзыми и гончими.

«Псовая охота»

Очерк Н. Н. Каразина

«Мы приехали к помещику Ш... провести недельку-другую в его роскошной усадьбе и поохотиться, как говорится, всласть.

День нашего приезда совпал как раз с кануном первого сентября. В тот же день, вечером, назначено было первое охотничье совещание… рассмотрены были планы и кроки местностей для предстоящего наезда, установлена последовательность, с которой надо было брать острова… Душой заседания был, конечно, опытный и лихо знающий свое дело заведующий всею охотою Б.

Глядя на его огромную, приземистую фигуру в казакине из грубого верблюжьего сукна, с кинжалом на простом ременном поясе, кто бы мог подумать, что в душе этого человека сокрыты целые сокровища знания и опыта?                                                  

   Он уже целую неделю заганивал лихих кабардинских скакунов на рекогносцировках, обскакал чуть ли не пол-уезда, вынюхал все лесные закоулки, знал наизусть, где сидят заяц, где лисица, сколько их в каждом островке, где приютились волчьи выводки...

— Под Татарскою кручею, ваше сиятельство, — говорил он, тыча пальцем в замысловатый чертеж собственного изготовления, — мы «возьмем» четырнадцать зайцев и трех лисиц. Отсюда перейдем на Мареуткины поросли; тут немного: всего зайцев пяток... Лисиц нету... Из порослей прямо на Лукьяново, там зайцев тридцать три, из них до десятка матерых; лисиц обозначилось девять штук. Забрав оные, мы идем...

...Совещание окончилось часов около девяти... все расходятся по своим комнатам... а я постараюсь познакомить вас... с организацией настоящей хорошей псовой охоты.

Псовая охота ведется двумя резко отличающимися группами: группою гончих и группою борзых...

...Чтобы поймать зверя, надо прежде его разыскать и выгнать из леса. Это дело гончих. Поэтому гончие собаки должны быть чутки, злобны, настойчивы и обладать звонкими голосами,— это опера охоты.

Конечно, зайцы и лисицы не большие любители вокального искусства и стараются изо всех сил удрать подальше, а дальше опушка, и за нею — тихое, привольное поле.

Но в этом поле, притаясь за кустами, за случайными стогами, в складках местности, таится балет: легконогие, стройные борзые, зоркие и резвые до пределов воображения; эти уже разом настигают озадаченного зверя и берут его прямо за загривок.

Конечно, руководят всеми этими собачьими инстинктами и свойствами люди…

...Первыми, т. е. гончими, руководит доезжачий со своими помощниками — выжлятниками, вторыми — борзыми — заведуют псари-борзятники.

Первые должны быть очень заметны во время работы, в глаза бросаться своим видом, чтобы не теряться из вида в лесных трущобах, а потому одеты в ярко-красные костюмы и сидят на серых конях; вторые должны быть совсем незаметны до момента спуска своры, а потому сидят на конях темных мастей и одеты в темноцветные казакины.

Псовая охота выработала свой собственный язык…

Поймать зверя — это профанация, потому что зверя «берут». Например: я взял там-то двух зайцев. Но это относится к борзым. Если же доезжачий примет зверя из-под гончих, то он не взял, а сгонял — это большая разница.

Про голову собаки говорят, что у нее ни нос, ни рот, а щипец.

Цвет собаки и густота шерсти: у борзой — псовина, у гончей — крас...

Хвостов на охоте нет ни у кого, потому что то, что мы обыкновенно называем хвостом, то у борзой — правило, у гончей — гон, у волка — полено, у лисицы — труба, у зайца — цветок, у козы — салфетка, у лошади — махальце, у самого охотника... виноват: у самого охотника совсем нет хвоста...

...Стая гончих — это душа охоты. Гончие требуют усиленной дрессировки; дисциплина в стае — все. Хороший доезжачий — большая редкость, а такой, как наш Петр Яковлевич, — положительно феномен.

Это очень видный красивый брюнет лейб-гусарского типа — не то цыган, не то итальянский баритон из оперы. У него в ведении стая почти во сто голов, и как эта стая выучена своему делу!..

...По его голосу «В стаю!» — все гончие мигом собираются в плотную кучу, останавливаются неподвижно и смотрят хозяину в глаза в ожидании приказа. «Стая, вперед!» — и стая движется сплошною колонною «Стой!» — и все остановились как вкопанные...

...В лесу, в самый разгар гона, когда собаки… заливаются на разные голоса, так что стон стоит над лесом, лишь только прозвучит призывный рог доезжачего, концерт смолкает моментально, и через какие-нибудь полторы, много две минуты вся стая покорно собирается к ногам серого Османа — великолепного кабардинца, что ходит под седлом Петра Яковлевича».

Рассказ этот, как я уже сказал, сыграл решающую роль в моей охотничьей страсти, определив мою привязанность к псовой охоте, а поскольку охота с борзыми была для меня неосуществима, ограничил ее привязанностью к гончей.

Эта любовь росла из года в год, непреодолимо крепла, и отец мой принужден был капитулировать перед ней. Так появилось  у   меня   первое  ружье — легонькая,   почти дамская, двустволка Франкотта двадцать четвертого калибра и купленная по случаю   у кузнеца за пятнадцать рублей польско-русская выжловка «Певка».                                                                         

Но   где-то  там, в   глубине, тлели искры полузатушенного гимназической учебой и городской жизнью костра, и нет да нет этот пламень вновь выбивался наружу при каждом моем посещении собачьей выставки, где в выставленных гончих и борзых взор искал   таинственную   стаю гончих барона Ш., а среди одетых словно в театральные костюмы псарей — фигуру доезжачего и самого мага и волшебника, распорядителя охоты, или, как его называли в старину, ловчего Б.

Эта страсть родила и другое столь же сильное, оставшееся на всю жизнь, увлечение — хождение по букинистам в поисках старых охотничьих книг.

Таким образом, стал я счастливым обладателем «Записок мелкотравчатого» Дриянского, «Записок псового охотника Симбирской губернии» Мачеварианова, книг Венцеславского, Реутта и целого ряда разрозненных номеров старинных охотничьих журналов.

Отец, поощрявший эту мою страсть к книгам, подарил мне энциклопедию псовой охоты — толстый том Губина «Руководство ко псовой охоте», к которому тянулся я, как горький пьяница к водке.

Меня вконец очаровали звучные клички гончих; разные Фаготы, Скрипки, Альты, Тенора, Басы, Квинты, Рыдалы, Помычки, Допекаи, Гвоздилы, Помыкай, Соловьи, Душилы и т. п.

А наряду с ними характерные клички борзых: Хватай, Сверкай, Злобный, Тиран, Победим, Вьюга, Красотка, Карай и т. п.

Я уже наизусть знал всю терминологию, весь красочный образный язык псовой охоты, знал, словно хороший дирижер, всю партитуру этого замечательного по своей декоративности спектакля, умел на охотничьем роге не только вызвать гончих, но и исполнять сигналы: «Гончие брошены», «По волку», «На драку» и т. п.

Я помню, как матушка кротко уходила в самые дальние комнаты, чтобы не слышать моих надрывных звуков, когда я до распухания губ овладевал этой охотничьей речью медного рога.

А летом, уединившись в лесу, я порскал или оглашал по часам заунывным звуком рога окрестность, прислушиваясь к эху, вторившему глухой меди, и воображал пленительные картины псовой охоты: наброс гончих, их помычку, варкий гон стаи, ли-хую скачку борзых и принятого из-под них соструненного переярка...

А когда мне подарили небольшую смирную верховую лошадку, я настоял на приобретении казацкого седла и приторачивал к седлу сестриных кукол вместо лисиц и зайцев по всем правилам псовой охоты: одних, как лисиц за голову, других, как зайцев за ноги, вызывая рев сестры и строгое наказание от родителей

Но вот я, уже гимназистом последних классов, попадаю после охотничьей выставки на садку борзых на злобу, которая происходила зимой на беговом кругу

Публики на трибунах немного: тотализатора нет, и поэтому здесь только присяжные охотники, их родные и знакомые и кое-кто просто из любопытствующих.

В членской беседке и внизу — все видные представители псовой охоты, доживающей свой век

В кругу — верховой судья, ящики с живыми волками, своры борзых в руках пеших охотников, розвальни, запряженные плохонькой лошаденкой, на которых привозят в середину круга раскидной ящик с волком.

Шагах в тридцати-сорока от ящика стоит охотник с приготовленной для испытания сворой борзых или одиночкой, в зависимости от того, какой приз разыгрывается. Одиночки испытываются на прибылых волках, своры (из трех борзых) — переярках или матерых.

По знаку судьи человек, стоящий рядом с охотником, держащим свору борзых, дергает за веревку, привязанную к ящику, он распадается, волк выскакивает, и по данному судьей знаку охотник спускает борзую или борзых со своры (длинный сыро-мятный ремень, на котором водят борзых).

Борзая должна догнать волка, сбить его с ног, завалить и мертво взять его в шиворот или в ухо не отрываясь. Подрывание волка за зад, или, как говорят псовые охотники, «за гачи», недостойно хорошей злобной борзой и кладет на нее позорное клеймо «гачницы».

Часто случается, что выпущенный из распавшегося ящика волк бежит прямо к трибунам и, прижимаясь задом к ограде, отделяющей публику от бегового круга, начинает огрызаться на подоспевших собак

Взять   борзой   такого   волка   почти   невозможно, и только редкие злобачи вступают с ним в битву, зев в зев. Публика, не знакомая с техникой псовой охоты, свистит и неистовствует при виде  того,  как собаки «оплясывают»  волка, явно  сочувствуя последнему.

Но вот из круга, от группы охотников, отделяется широкая, прихрамывающая фигура охотника в поддевке, подпоясанной наборным кавказским поясом, с кинжалом на боку, в высокой серой папахе и приближается к волку.

Уже можно разглядеть его большое, широкое лицо с крупными чертами, нависшие клокастые брови, оттянутые веки глаз, как будто налившихся кровью, и в особенности седые бакенбарды.

«Бровцын, Бровцын» — раздаются голоса, и человек этот стремительно приближается к волку, делает какой-то падающий шаг — и вот уже волк лежит на снегу, в него впились борзые, а бесстрашный охотник в поддевке лежит уже на волке и сует ему в   рот  какую-то  палку.  Еще   минута — подъезжают  розвальни, а Иван Севастьянович Бровцын приподнимает волка за уши и сует его, как щенка, в приоткрытый ящик. Трибуны ревут от восторга, а он, как оперный певец, раскланивается с публикой, махая снятой с головы папахой. Ему присуждается жетон «За лихую приемку волков».                                                       

Вот тут-то я и узнал, что Б. моего рассказа и есть этот самый Иван Севастьянович Бровцын.

Передо мной стояла словно ожившая со страниц «Записок охотника» Тургенева колоритная фигура Чертопханова! Да, таким именно представлялся мне «мелкопоместный дворянин Пантелей Еремеевич Чертопханов».

В Бровцыне чувствовалась какая-то нравственная сила, чувствовалось огромное самолюбие и какое-то, я сказал бы, «величие бедности».

Стоит ли говорить, с каким интересом слушал я все, что мог узнать про него. К сожалению, никто подробно не знал его биографии. Знали только, что он из обедневших дворян, что судьба не очень-то была к нему благосклонна, что своего куска земли у него уже давно не было и что он служил последнее время заведующим псовых охот у богатых людей.

Проще говоря, он был тем, что по старой охотничьей терминологии называлось ловчим. Узнал, что он действительно был заведующим псовой охотой барона С. Р. Штейнгеля и был выведен под буквой Б. в очерке Н. Каразина в журнале «Нива».

Известно было, что он страстный псовый охотник, замечательный ездок под гончими и с борзыми, восторженно передавали, что бывали случаи, когда он на лихом коне заганивал на охоте волков и привозил их соструненными, т. е. взятыми живьем, без всяких собак.

Говорили также, что он мягок и нежен, что способен рыдать над пораненной волком собакой и что он автор многих охотничьих рассказов и стихотворений, которые подписывает оригинальным псевдонимом «Отживающий».

Вскоре я нашел действительно под этим, столь для него характерным псевдонимом несколько недурных, немного сентиментальных рассказов и стихотворений в охотничьих журналах, доказывающих, что у этого, такого страшного на вид, человека, имелась детски-наивная и какая-то по-своему трогательная и восторженная душа!

Я прочел несколько садочных отчетов на злобу, имевших место в Москве, в Орле, Туле, Мценске и других местах, и почти во всех них упоминалось про лихую приемку Бровцыным волков.

Отчеты эти буквально пестрели следующими фразами: «Борзые догнали волка, подорвали в гачи и дальше к волку не присунулись. Волк лихо принят И. С. Бровцыным». Или: «По окончании садок от охотников и публики был предложен золо-той жетон с гербом города Орла И. С. Бровцыну за приемку волков без собак».

И вот, наконец, случай знакомит меня с ним в 1910 г.

Вот как это произошло. Я только что вечером приехал на XI выставку собак Московского общества охоты, чтобы показать знакомому охотнику гончих, и увидал, что у моей стаи стоит Бровцын и сводит с круга одну за другой моих собак, внимательно и подробно их рассматривая.

Я подошел, и мы познакомились. Оказалось, что Иван Севастьянович, заинтересовавшись стаей молодого охотника, очень понравившейся ему своей мощью, захотел убедиться, находится ли перед ним выставочная или же рабочая стая, для чего и пересмотрел когти и мякиши всех моих собак, по ним точно определив, что гончие были в продолжительной осенней работе.

С этой поры я часто встречался с ним, бывал у него в его скромной квартирке где-то на Башиловке, около каких-то конюшен, и неизменно представляю его в поддевке, стянутой поясом с серебряным набором, в огромной, заломленной на один бок папахе, среди лошадиных стойл и борзых, с которыми он составлял как будто одно целое.

Это он назвал мне имя и фамилию знаменитого штейнгелевского доезжачего Петра Угарова и много и подробно рассказывал о его мастерстве и удали, вспоминая различные диковинные случаи из своей охотничьей практики, не отказываясь запивать привезенные мною закуски ароматной настойкой.

Что из этих рассказов было в действительности, а что представлялось его воспламененному воображению — судить трудно, но рассказы эти были всегда захватывающими, язык повествования столь красочным, что оторваться от них не было никакой силы! Голос его дрожал от нахлынувших воспоминаний, а глаза часто увлажнялись в патетических моментах.

Передо мной оживали страницы Тургенева, Толстого, Некрасова, Дриянского, Свечина, Озерова и других авторов непревзойденных охотничьих рассказов и стихотворений.

К Бровцыну, как ни к кому больше, шли такие близкие мне строчки из некрасовской «Псовой охоты»:

Да, можно с уверенностью сказать, что Иван Севастьянович, любя псовую охоту, не погубил и не заспал в себе душу, а всю ее принес на алтарь любимой страсти, часто не зная, что с ним будет завтра, чтобы сегодня, непременно быть при охоте с собаками и лошадьми.

...Наступил 1917 год.

Если и раньше фигура Бровцына была до известной степени явным анахронизмом, то после революции она, казалось, должна была исчезнуть, как исчезают сказочные чары от прикосновения трезвой действительности.

Но он, тяжело переживая исчезновение псовых охот, унесших стаи голосистых гончих и резвых и злобных борзых, гибель всей феерии этих сказочно-театральных постановок, остался жив, представляя собой занятный осколок ушедшего в прошлое усадебного быта.

Оставшись жить, он не позаботился даже переменить своего костюма: он всюду появлялся все в той же поддевке, подпоясанной поясом с серебряным набором, все в той же высокой огромной папахе с золотым позументом наверху, только кинжала носить было уже нельзя, и его рука, привыкшая хвататься за него в патетических местах рассказа, как-то невольно безжизненно повисала в этих случаях.

Помню, какую сенсацию произвел его приход ко мне на службу в Книжную палату, которая помещалась тогда в чудесном особняке, некогда принадлежавшем князю Гагарину на Новинском бульваре.

Замечательный зал этого особняка, одного из лучших образцов русского ампира, с расписными потолками, лепными орнаментами, мраморными колоннами, был заставлен столами, заваленными книгами и журналами или картотечными ящиками. Всюду царила, как в читальном зале, гробовая тишина.

И вот однажды к моему редакционному столу подошел швейцар и как-то смущенно пробасил: «Там вас какой-то Тарас Бульба спрашивает». Сотрудницы насторожились, недоуменно поглядывая на меня, а когда я, озадаченный, вышел в перед-нюю, то увидал И. С. Бровцына в своем неизменном охотничьем наряде.

И вот, прихрамывая, обращая на себя всеобщее внимание, он проплывает среди столов с книгами и картотечными ящиками и садится у моего стола, стараясь свести на шепот свой отрывистый разговор, из которого до удивленных слушателей то и дело долетают странные слова непонятного им охотничьего диалекта!

Стоит ли говорить, что его появление произвело впечатление разорвавшейся бомбы, и вся Палата долго еще его вспоминала!

Второй — еще более эффектный — случай произошел следующей зимой у Никитских ворот, где я очутился с двумя или тремя из моих сослуживцев после окончания службы.

Мы задержались переходом через площадь из-за трамвая, а когда он прошел, один из моих приятелей потянул меня за рукав шубы и указал на странное видение. «Кто это?» — спросил он меня.

На той стороне площади, не спеша, прихрамывая, шла фигура в живописной поддевке, подпоясанной черкесским поясом, в огромной папахе.

Это был Бровцын!

На улице был двадцатипятиградусный мороз, и удивление моих спутников было понятно.

—  Как он не мерзнет? — воскликнули они дружно.

—  Э, если бы вы выпили хотя бы половину  того, что он выпил за свою жизнь, то и вас бы не пробрал никакой мороз. Он заспиртован, — шутя ответил я,   а  они  долго   еще   провожали глазами это, казавшееся им фантастическим явление.

Жил он все на той же Башиловке около лошадей и помогал кому-то в чем-то на бегах.

Но вот новые хозяева страны, отстояв свои права, смогли вспомнить, что многие из них охотники, и объединились в охотничьи союзы, пытаясь найти и сохранить из собак то хорошее, что еще уцелело от прежнего.

Бровцын становится душой этого дела, неутомимо разыскивает новым охотникам уцелевших борзых и гончих, старается передать молодым свой богатый опыт и свои навыки, проводит беседы, выезжает на консультации — и вот он уже в числе уважаемых судей на первых собачьих выставках.

И всем как-то ясно, что ни одна выставка не может обойтись без него, что как-то странно прийти на нее и не увидать его бросающейся сразу в глаза оригинальной фигуры, распространяющей вокруг себя специфический аромат «псовой охоты».

Охотничья выставка без Бровцына — не выставка. И он это хорошо понимает и спокойно и уверенно играет свою роль «последнего из Могикан псовой охоты», стараясь показать себя как можно чаще, оживляя своим присутствием судейские ринги и своими рассказами выставочный буфет.

Помню, в каком затруднении был он, когда надо было ему для Кинологического съезда заполнить графу в анкете о его происхождении и как его дрожавшая к тому времени рука не без волнения вписала знаменательную фразу: «И. С. Бровцын, из обедневших дворян».

Милый Иван Севастьянович, ты честно не погрешил против истины, хотя по всей своей жизни ты был подлинным пролетарием, имея всегда лишь свой оригинальный костюм и трешницу на текущие расходы!

Вспоминаю я, как на охотничьих банкетах после собачьих выставок в подвалах ГУМа ты поднимал дрожащей рукой полный бокал за свою любимую борзую и низким басом, прерывающимся голосом произносил свой неизменный короткий тост: «За русскую... псовую борзую... которая... служила раньше помещику... а теперь... служит Красной Армии».

Этот тост покрывался неизменно дружными аплодисментами, заглушаемыми громовым тушем духового оркестра.

Вспоминается мне и такой эпизод.

В 1926 г. Товарищество «Московский охотник» решило проверить полевые качества выставляемых в Москве собак, выявить их злобу к красному зверю (волку и лисице), проверить резвость борзых и тем самым их пригодность к охоте.

Решено было организовать на беговом ипподроме садки борзых на резвость и злобу, и показательную охоту с гончими на лисиц и волков.

Дело нужное, но требующее больших затрат на получение и доставку зайцев, лисиц и волков, изготовление раскидных ящиков для зверей, оплату проезда иногородних охотников с собаками, аренду бегового круга, устройство куртины искус-ственного леса и т. п.

К сожалению, Товарищество «Московский охотник» доверило организацию этого дела с коммерческой стороны прожженным дельцам нэпманского пошиба, которые и оказали Обществу медвежью услугу, выпустив широковещательную афишу самого дурного тона.

Афиша эта пестрела такими строками, набранными огромными буквами: «Сенсационное зрелище», «Впервые после 12-летнего перерыва», «Публичная охота», «Буфет с крепкими напитками», «Садки и вся публика будет заснята кинооператорами»...

Дня за три до назначенного дня по улицам Москвы возили на пони тележку с нарисованной рекламой этих садок, на которой был изображен И. С. Бровцын в своей неизменной поддевке и папахе, скачущий на коне, с арапником в руке за борзыми и волком.

Нэпмановские дельцы явно намеревались сделать из этого «бизнес», а доверчивое Товарищество попалось на эту удочку.

Разухабистый, спекулятивный, зазывной тон афиши-рекламы погубил все дело.

В «Известиях» появился протест известных ученых и охотоведов и сатирическое стихотворение Демьяна Бедного «Советские графы Нулины», в котором талантливый автор писал:

«Очередное безобразие» не состоялось, о чем жалеть не приходится, а испытания собак на злобу и резвость состоялись несколько позднее в деловой обстановке, без участия посторонней публики, вне всяких коммерческих расчетов, а лишь с научной целью выявления рабочих качеств собак.

Смелый ездок, лихой приемщик волков, человек с нежной, детской душой — таким вспоминается мне дорогой Иван Севастьянович Бровцын, и я благодарен судьбе, что она столкнула меня с одним из замечательных представителей сказочного мира навсегда сошедшей со сцены псовой охоты,