Робинзоны в русском лесу (вместо предисловия)

Мне было двенадцать лет, когда я прочитал незабы­ваемую полусказочную книгу «Робинзоны в русском лесу». В книге рассказывалось о двух мальчиках-охотни­ках, проживших целый год в уединенной лесной избушке, построенной собственными руками. Мальчики охотились, обзавелись хозяйством, приручили лося, добывали птицу и зверя. Я переживал ощущения и приключения юных охотников с необычайной живостью. Перед моим взором вставали, будто в действительности, заповедные лесные чащи, светлели озера и реки, расстилались беско­нечные дороги, по которым бродили мои ровесники-следопыты. Особенно волновала меня маленькая избушка, приютившаяся среди огромных сосен и дубов. В осенние и зимние вечера в избушке пламенела печь, у огня отдыхали две собаки - гончая и лайка, а охотники готовили ужин, чистили ружья, любовались добытыми зайцами, белками и глухарями.

Книга говорила не только о красоте и радости охоты, но и о красоте и силе труда, который утверждает могуще­ство человека в природе. Пример двух маленьких следо­пытов показывал, что человек, обладающий упорством, мужеством и волей, преодолевает любые препятствия на своем пути.

Книга о двух юных «робинзонах», заблудившихся, но не пропавших в лесу, раскрывала охоту как источник не­утомимости и предприимчивости, изобретательности и сме­лости. Образ охотника, нарисованный в этой книге, высту­пал как образ хозяина природы.

«Робинзоны в русском лесу» положили, кроме всего, начало моей первой мальчишеской дружбе. Сережа Киселев был на два года старше меня, он учился уже в третьем классе городского училища и, как я знал, был неутомимым oxoтником. Мы сошлись с ним однажды осенним днем в кузнице дяди Виктора, куда Сережа принес в по­чинку свое ружье - легкую, прикладистую централку-одностволку 28-го калибра.

В кузнице полыхало малиновое «горно», и дядя, опоя­санный кожаным фартуком, щипцами доставал из огня на­каленное добела железо, бросал его на наковальню и, крепко размахиваясь, бил и бил молотом. Откованные куски опускались в чан с водой - и вода начинала заки­пать и бурлить, охлаждая железо.

Мы с Сережей разговорились.

 - У тебя ведь, кажется, «монтекристо» [Малокалиберная винтовка]? - спросил он. - Ты, значит, бьешь больше ворон и галок?

 - Я бью еще дроздов [Необходимо помнить, что в настоящее время охота на дроздов запрещена законом], - ответил я.

 - Дроздов и я люблю бить: их очень много сейчас в деревнях, на рябинах, и в сухарских перелесках.

 - Неужели ты ходишь так далеко?

 - Это до Сухары-то далеко? - удивился Сережа. - Да это каких-нибудь пять верст... Недавно я два раза под­ряд прочитал книжку «Робинзоны в русском лесу»... там охотники уходили, действительно, очень далеко... а ведь они не старше нас с тобой. Вот книжка! Сегодня в третий раз сяду за нее!

 - Я тоже только что прочитал «Робинзонов».

Мы взглянули друг на друга веселыми глазами - и я понял, что нашел верного друга и спутника по охоте. По блеску Сережиных глаз я видел, что то же самое чув­ствует и он.

Мы пошли вместе, продолжая охотничий разговор.

Я спросил:

 - Ты, Сережа, кроме дроздов, бьешь еще какую-ни­будь дичь?

Сережа улыбнулся.

 - А то как же? За осень я взял шесть уток, четырех рябчиков, тетерочку и зайца...

Заметив, очевидно, недоверчивое выражение на моем лице, Сережа несколько обиделся.

 - Не думай, что я прихвастываю, - я и «мазал» не­мало. Теперь вот все прикидываю, как бы собачку завести, лаечку. Белок нынче много, а белка, говорят, стоит до­рого - полтинник шкурка. Набью сотенку - и у меня будет целое богатство: пятьдесят рублей!

Он о чем-то подумал, потом еще раз оглянул меня.

 - Вместе, может быть, будем ходить на охоту? И вот мы тоже стали маленькими робинзонами.

Мы не пропускали почти ни одного дня: нас задержи­вали дома лишь дожди и бури. После школьных занятий я перекидывал за плечи «монтекристо» и ягдташ, насыпал в карман горстку патронов и заходил за Сережей. В празд­ничные дни мы уходили с утра, захватив с собой закуску и чайник.

Домик, где жил Сережа, стоял на одной из самых кру­тых и отдаленных городских гор. Гора густо, зарастала ку­старником - зимой тут наваживались русаки, - а под горой лежала Волга, по которой в эти осенние дни непре­рывно плыли медлительные и гулкие буксиры.

Отец Сережи, пожилой человек с казацкими усами, был сапожником - в домике всегда чувствовался запах шагрени и дегтя, слышалось ровное постукиванье моло­точка или хрустящий треск кожи под ножом. Старшая сестра Сережи строчила на машине или вышивала на пяльцах, покрывая тонкий батист лебедями и розами, па­поротниками и звездами. За работой она хорошо пела рус­ские песни.

Сережу любили дома за скромность и хозяйственность, за отличные успехи в занятиях: он почти всегда шел пер­вым учеником. У него была своя крошечная комнатушка, где над кроватью висели ружье, патронташ и сумка, а над столом - чучело голубой сизоворонки. Чучело было сде­лано самим Сережей. На столике ровными стопками ле­жали тетради и книги. Изящно переплетенные Пушкин и Гоголь - награды при переходе из класса в класс - были бережно обернуты золоченой бумагой.

Сережа встречал меня веселой улыбкой, придававшей его широкому скуластому лицу оттенок особого доброду­шия. Он надевал изношенную клетчатую курточку, старую рыжую шапку и осторожно брал в руки ружье, которым очень дорожил и гордился. Гордился он и охотничьими сапогами, подарком отца: сапоги были удобные, широкие, с двойной подошвой и ремешками на голенищах.

 - Робинзоны двинулись, - весело говорил Сережа, пе­ресчитывая в патронташе медные узкие патроны.

До чего же памятны мне эти лесные, в особенности праздничные, скитанья, просторно открывавшие плени­тельный мир охоты!

Мы быстро спускались по скату горы, шли вдоль клю­чевой речки, входили в осенний лес. В лесу расходились и, перекликаясь («гоп-гоп»!), неторопливо подвигались по вырубкам и дорожкам. Лес уже осыпался, но все еще ра­довал пышной яркостью красок. Если было ветрено, ли­стья падали быстро, косым золотым ливнем; если день был тихим и звонким - они ложились неторопливо, с легким шуршанием. Особенно восхищали своими тончайшими узо­рами листья дуба и вяза, похожие на переводные кар­тинки. Я подолгу любовался ими, смотрел сквозь них на солнце - и они наполнялись каким-то сумеречным светом, словно бумажные фонарики на зажженной праздничной елке. Самые красивые из этих листьев я опускал в сумку - для гербария.

Лесной мир, впервые открываемый и познаваемый, за­вораживал своей прелестью на каждом шагу. Лисьи норы и отнорки в овраге вызывали в памяти рисунки из охот­ничьих журналов: веселых охотников в зеленых куртках, пушистого багряного зверя и неуклюже грациозных такс с кривыми лапками и острыми рыбьими мордами. Старые дубы со своими щербатыми стволами и могуче недоступ­ной вершиной волновали думами о богатырях и великанах. Даже от желудей трудно было оторвать взгляд: так приятна была их литая тяжесть, их кофейный масляни­стый блеск. Спелые, красноватые орехи, горстями насы­панные в сумку, перезванивали в ней, как детские игру­шечные гусли. Засохшая смола, отламываемая с неохват­ной елки, напоминала сотовый мед.

В высоких и частых ельниках стоял полумрак. Овраги удивляли стремительной глубиной. Их песчаные скаты сверкали под солнцем, как бронзовые плиты. По дну овра­гов катились студеные ручьи. Круглые чистые камешки светились в них зеленовато и влажно, будто виноградины. В оврагах обитали нелюдимые, сумрачные барсуки.

Сережа был старше меня не только возрастом, но и знаниями, касающимися жизни природы. Эти знания он приобретал как из книг, так и из своей охотничьей прак­тики.

Сережа знал в подгородных лесах каждый уголок, где обитала дичь.

 - Вот сейчас начнется рябчиковая гривка, - говорил он, когда мы, миновав опушку, входили в березовые и оси­новые заросли. - Иди тише, присматривайся и прислуши­вайся.

Мы опять расходились, и скоро, действительно, слы­шался треск крыльев: с земли поднимались рябчики. Где-то в стороне начинался тоненький свист: это посвистывал в пищик Сережа, подманивая птицу.

В этой памятной «гривке» и я добыл своего первого рябчика. Поднятый Сережей, он скользнул между бере­зами и вдруг опустился невдалеке от меня на вершину елочки. Глаза мои затуманились, но я все же мгновенно поднял «монтекристо» и выстрелил пулькой «боскет». Я ничего не видел, слышал только какой-то удивительно приятный звук: рябчик упал на землю.

То был, вероятно, самый счастливый день в моей охот­ничьей жизни. Я почти непрерывно трогал рукой сетку, где лежал рябчик, с великим довольством носил в себе ощущение охотничьего полноправия, которое давала мне первая настоящая добыча. Не менее моего радовался и Сережа.

Но мы не только охотились, - мы внимательно и жадно наблюдали осеннюю жизнь леса.

Мы дивились разнообразию и пестроте деревьев, с удо­вольствием зарисовывая в свои альбомы из «слоновой» бумаги узорчатые листья дуба и перистые листья ивы. Мы срывали и уносили с собой целые букеты розоватых папоротников, которые так хорошо было писать дома ак­варелью. Нас восхищали своим синим и алым оперением сойки и плотники дятлы и поистине бросал в дрожь шо­рох случайно поднятого зайца. Сереже посчастливилось на одной из наших охот добыть молодого русачка, и мы никак не могли налюбоваться его красивой седой шубкой с бархатно-черным кушаком на спине.

 - А заяц все же самая лучшая добыча! - сказали мы тогда в один голос.

Лес все больше терял разноцветную листву, становился сквозным и просторным, казался покинутым и опустев­шим: гостившие в нем певчие и хищные птицы одна за другой отлетали в теплые края. Отлетали пеночки-вес­нички и зяблики, пропали седые луни и ястребы-перепелятники. Только пушистый филин, эта кошка на крыльях, оставался, как всегда, зимовать в нашем лесу. По вече­рам далеко разносилось его гулкое и переливное «гу­канье».

На смену отлетевшим певчим птицам прилетали новые - те, что проводили лето в северных лесах. Одни из них скоро улетали дальше - на юг, другие осаживались у нас на зиму.

Сережа, знавший по названиям многих из этих птиц, с удовольствием знакомил меня с ними.

 - Это вот клест, - говорил он, указывая на ярко-алую птичку, которая легко и быстро, с коротким «поцикиванием», вышелушивала своим вытянутым клювом ело­вые семена из твердой, будто литой, еловой шишки.

 - А этих ты и сам знаешь, - поворачивался ко мне Сережа, когда мы замечали на ветвях уже голой березы легкую стайку красногрудых, чернокрылых снегирей.

Русский осенний лес был полон своеобразия и потаен­ной жизни, и изучение этой жизни, этой неисчерпаемой «Книги природы» захватывало нас целиком. Охота, с ее поэзией и увлекательностью, была лучшим способом та­кого изучения.

Мы никогда не гонялись за обилием добычи, никогда не огорчались, если возвращались с пустыми сумками: трофеи вполне заменялись красотой и разнообразием охотничьего дня...

На сечах мы любовались иногда звучным полетом те­теревов, а где-нибудь около полей - стремительным бе­гом зайца. Заяц заводной игрушкой катился по жнивью, будто вовсе не работая лапами...

Мы глубоко и остро волновались своей кровной при­частностью к миру охоты и природы, своей любовью к родной земле, расстилавшейся вокруг нас в тихой осен­ней дремоте.

Широкая столбовая дорога, далеко уходившая в поле, вызывала чувство беспредельного простора. Шум паро­хода на Волге тревожил мечтой о дальних плаваниях и скитаниях.

 - Вот поступить бы в речное училище, выучиться, стать капитаном и плавать по Волге или Оке... - мечтал иногда Сережа, с улыбкой вслушиваясь в дальний свист парохода. - А еще бы лучше, - продолжал он, - посту­пить в университет, сделаться ученым, написать книгу о природе, вроде «Робинзонов в русском лесу»... Не знаю, что выйдет на самом деле, а хоть самоучкой, да буду учиться всю жизнь.

Глаза Сережи ярко блестели, лицо казалось муже­ственным, во всех движениях молодого охотника просту­пали уверенность, настойчивость и сила.

В праздничные дни наши охоты украшались привалом и костром.

Привал устраивался где-нибудь на опушке, над овра­гом; мы развешивали по сучьям ружья, сумки и дичь, весело собирали ломкий хворост, поджигая его потре­скивающей берестой. Сережа насекал маленьким топори­ком кучу елового лапника, расстилал его на земле, деля на две части, - лапник ложился высокими, пышными по­душками; я спускался в овраг, наполнял чайник водой из ручья, с наслаждением чувствуя ее чистоту, прозрачность и холод. С двух сторон костра в землю туго ввинчива­лись двурогие осиновые сучья, на них опускалась толстая и сырая плаха, посередине которой висел чайник. Костер шумел и гудел, дым выбивался со свистом, завиваясь и округляясь, словно связка воздушных шаров. Мы доста­вали из сумок хлеб, яйца, яблоки, сахар и леденцы, рас­кладывали все это на бумажном листе, то и дело вспы­хивавшем от постреливавших угольков. С особенным удовольствием доставал я кусок жареного зайца, наре­занного ровными тонкими ломтиками. Закусывали по-охотничьи, неторопливо и со вкусом, с жадностью глотали огненный чай, пахнувший вялыми листьями и брусникой.

Красота охотничьего костра, привала с тех пор на­всегда вошла в мою жизнь как одна из поэтических ра­достей охоты...

После привала мы опять бродили по лесам, а перед сумерками возвращались домой - шли полями, деревен­скими гумнами, где хорошо пахло дымком овинов, ржа­ным зерном, сухой соломой.

Охота учила нас и меткости выстрела, и неутомимости в ходьбе, и ползанию «по-пластунски», и самой изощрен­ной наблюдательности...

В город входили на заре. Усталые и счастливые, мы все же бодро взбирались по крутому горному скату, уже покрытому холодным сумраком. Но когда поднимались на гору, перед нами широко открывалась пунцовая и багряная Волга. Над Волгой стаями кружились, кричали вороны и галки, а по Волге плыл пассажирский пароход, печально мерцавший зелеными вахтенными огнями. Мы с Сережей тепло прощались до следующего дня...

* * *

В условиях старой России Сережа, несмотря на его способности и упорство характера, не пошел бы дальше счетовода на захолустной фабрике или, в лучшем случае, сельского учителя.

Советская страна открыла талантам из народа все пути-дороги, и нет ничего необыкновенного в том, что Сережа, которому в пору Октября было двадцать лет, су­мел получить не только среднее, но и высшее образование. Сережа, как он и мечтал когда-то, попал в университет, стал ученым-биологом, неутомимым тружеником науки. Теперь Сергей Петрович Киселев - профессор, автор не­скольких живых и увлекательных книг о зверях и пти­цах. Профессор всегда подчеркивает, что успехом этих книг он обязан нашей «робинзонаде» в родных приволж­ских лесах.

Сергею Петровичу скоро стукнет шестьдесят. Голова его покрылась серебром-сединой, скуластое бритое лицо пересекли глубокие морщины. Но глаза профессора по-прежнему светятся молодостью, а в движениях просту­пает юношеская охотничья легкость.

Все свое свободное время профессор и сейчас отдает охоте.

Иногда осенью я с удовольствием слушаю по теле­фону его звучный и взволнованный голос:

 - Появились высыпки вальдшнепов... Давай-ка мах­нем завтра с первым поездом, вспомним матушку ста­рину!

И на другой день мы чуть свет уже бродим по бере­зовым и осиновым чащам, любуемся золотой и розовой листвой, зорко следим за легавой собакой, быстро и ве­село снующей по росистым кустам, по влажным, рас­цвеченным папоротникам...

Мы снова чувствуем себя прежними робинзонами в счастливой Стране Охоты - по-отрочески волнуемся от каждого удачного выстрела, долго и радостно отдыхаем на привале у костра, никак не можем налюбоваться осен­ней лесной красотой.

И когда в сумерки выходим к железнодорожной станции, у нас обоих такое ощущение, будто к нам возвра­тилась молодость: охотничий день отзывается в нас не усталостью и утомлением, а бодростью, свежестью и си­лой. В наших сумках лежат рядом с вальдшнепами бу­кеты кленовых и дубовых листьев и сухих крупных папоротников. Записная книжка моего спутника с каждой охотой обогащается каким-нибудь новым наблюдением.

А по приезде домой я весь вечер провожу над ста­рыми охотничьими журналами, над памятным альбомом с рисунками Левитана, опять и опять вспоминаю свои дет­ские и юношеские дни.

От этих дней на всю жизнь остался в памяти запах апрельской свежести и первых ландышей, цветущей липы и вялого осеннего леса.

В лесах есть потаенные и прозрачные родники, из ко­торых пьют звери, птицы и охотники. Вода в них даже в летний жар свежа и прохладна, будто на дне лежит ле­дяной кристалл. И все то пахучее и молодое, что соеди­нено в памяти с охотой, насквозь пронизано такой же свежестью, душевной и физической бодростью. Так охота становится источником здоровья, родником сказочной жи­вой воды, возвращающей детскую радость чувств.